В Чрезвычайной Комиссии произошел скандал: тюремщики решили проучить приехавшую в неурочный для приема день Ларису Рейснер, которая пыталась вызволить из «застенков» моряков, арестованных без достаточных оснований. Надзиратели поместили ее в карцер за строгую оценку их поступков. Вскоре выяснилось, что знаменитая поэтесса, дружившая с Осипом Мандельштамом, Николаем Гумилевым и Всеволодом Рождественским, поддерживает близкие отношения с Львом Троцким. Революционерку отпустили, а она написала едкую критическую колонку о нравах и быте тюрьмы Чрезвычайной Комиссии.

РАПСИ продолжает знакомить читателей с правовыми новостями столетней давности, на дворе 18 декабря 1918 года*.


В Петроградской «Чрезвычайке»

В Чрезвычайную Комиссию я поехала по поручению Морской Коллегии, предлагавшей взять на поруки семерых моряков, арестованных и заключенных в тюрьму без достаточных оснований еще три месяца тому назад.

Помещение Петроградской Ч. К. извилисто и грязно, как домик улитки, и особенно внизу в общей комнате просителей сохранился тот гнусный запах, которым издавна славятся Российские присутственные места: смесь мокрого валеного сапога с жженной сюргучной печати и еще чего-то, неудопроизносимого.
Чин, сидящий у входной двери, даже не взгянул, а как-то неуловимо прицелился на мою шубу (котиковую, реквизированную в Казани вместо старой), на мое лицо, с виновато-интеллигентским выражением, и на того подстрекательного и веселого беса, который меня всюду сопровождает после 4-х месяцев вольной и трудной жизни на фронте.

Мы, т.-е. я и чин, помолчали некоторое время. Он был как неприступная скала — я задавлена величием его деревянных усов, деревянного лица, и какой-то деревянной пустоты, похожей на страх, которую он распространял этот человек, похожий на дупло. И однако голос, выходивший из этого дупла, оказался тонким, скрипучим и сухим, я едва расслышала шепелявые слова.

— Неприсутственный день…

— Я знаю, что неприсутственный, но у меня очень спешное дело и, если случайно есть кто-нибудь из членов комиссии, быть может, вы позволите переговорить, или доложите, что я пришла по поручению Р. (я назвала фамилию одного из членов Реввоенсовета Республики).

— Неприсутственный день.

— Вы это уже говорили. Примите пожалуйста мои бумаги и дайте расписку в их получении.

Чин мельком взглянул на мою бумагу, вернее на то ее место, где должен быть №, и не найдя оного, проскрипел следующее:

— Ваша бумага без №, никакой расписки не дам.

— Позвольте, есть число и подпись.

— Не дам…

Я с удовольствием припомнила, как за подобное канцелярское выматывание души из живого человека расправляются матросики, где-нибудь в Нижнем, но своих мыслей вслух не выразила. Мы продолжали.

— Быть может, вы дадите мне № телефона кого-нибудь из членов Ч. К., и я из дому с ним сговорюсь.

— Я вам не справочное бюро.

Это был апофеоз.

Даже часовой со своей винтовкой казался поражен столь удачным оборотом и любовно сплюнул.

Надо сознаться, мой коммунистический бес был вне себя. Я намекнула чину, уже без всякой любезности, что это не порядки, а издевательство самое возмутительное и глупое.

Тут человек-дупло впервые взглянул прямо мне в глаза, положил перо и невозмутимо продолжал:

— Вот поговорите еще немного и я вас посажу в карцер. Вам, видно, очень хочется переночевать?
Нельзя было отступать перед наглостью маленького и страшного хама. Я попросила меня арестовать во что бы то ни стало, я требовала этого ареста.

Чин все так же спокойно встал и, улыбаясь боком, не глядя ни на кого, потащил меня за собой в недра Ч. К. Шли мы очень долго, какими-то коридорами, лестницами и чуланами. Поскрипывал паркет, и старые градоначальничьи шкапы, тусклая лампа едва освещала голые стены, обклеенные приказами, воззваниями и эмблемами рабочей Республики.

Наконец дверь, и на ней надпись «комендант». В накуренной, но обширной комнате человек 10 бравых галифе с пистолетами, голенищами и всяческими перевязями. Комендант из числа тех воинственных товарищей, коих солдаты на фронте зовут «трепло» или «штабная макарона», не пожелал меня выслушать. Чин всецело овладел его вниманием и изобразил дело уже так, что я недовольна существующими порядками и, значит, хотела бы восстановить старые порядки, которые мне близки и дороги. В воздухе запахло 102-й ст., и эта наглая ложь, возводимая прямо в глаза, без всякого стыда и страха, лишила меня последнего самообладания. Я сказала коменданту, что считаю позором и преступлением по службе все эти формальные придирки. Неприсутственный день! И это говорится во время революции, все дни которой драгоценны и невозвратимы. В учреждении, располагающем жизнью и смертью сотен людей, нет даже постоянного дежурства. А если бы я привезла помилование и оправдание какому-нибудь смертнику? Вы бы расстреляли его сегодня ночью, а разбор бумаг отложили бы до присутственного дня. Стыд, стыд и стыд! Краснею за вас и ваш застенок.

От изумления и злобы вся комендантская приросла к полу, и никто не помешал мне выйти за дверь. Но едва сделала я по коридору несколько шагов, вся компания меня нагнала, обступила и с бранью потащила в карцер. Это низкое, длинное помещение, плохо освещенное, вонючее и грязное. По стенам нары, а у стола посередине человек 10 арестантов: немытых, опухших и ко всему равнодушных. Только одна маленькая уличная фея, голодная и ощипанная, не потеряла и здесь полу-обезьяньей, полу-женственной грации: перед обломком зеркала, странно, нетрезво улыбаясь, оживляла она краской свои затоптанные губы.

Старик, вероятно спекулянт, отстегнув от рубашки грязный воротничок на доске стола производил вычисления несуществующих сумм: его мечты порхали в светлой, торопливо живущей конторе, щелкали счетами и улыбались головами бесчисленных механических барышень-машинисток.

Через час пришел случайно узнавший о моем аресте член Ч. К.

Начались извинения, разносы и обещания, причем больше всех суетился и искал виновника посадивший меня на хлеб и воду комендант.

Мораль этого рассказа? О, никакой морали! Вернее, она еще впереди.

Дело в том, что через неделю и по тому же делу я снова посетила Гороховую, 2. И что же? Чин сидел на прежнем месте и ежеминутно от него выходили женщины с красными пятнами на скулах, обезображенные слезами и бессильным гневом. В руках их виднелись разрытые свертки, отвергнутые, брошенные назад чуть ли не в лицо, крохи хлеба и белья, собранные так тщательно и безнадежно.

Как он разговаривал, это «дупло»! Целая своеобразная система, причем он ухитрялся никому не дать точной справки, неутомимо и невозмутимо всем и во всем отказывал. «Свидание в тюрьме»? Нельзя! «Передать белье»? Нельзя! «Жив или расстрелян»? Нельзя! «Когда будет суд!»? Нельзя!

Меня мой чин узнал еще издали и заметно оживился.

— А, это опять вы пришли! Напрасно, сударыня. Никуда я вас не пущу.

И не пустил.

Лариса Рейснер.

(Известия Ц. И. К)

Подготовил Евгений Новиков


*Стилистика, орфография и пунктуация публикаций сохранены