Аркадий Смолин, специальный корреспондент РАПСИ

Пробуждение от новогодних праздников для большой части наших сограждан становится ежегодной кульминацией чувства вины и позора. Именно благодаря этим общечеловеческим ощущениям когда-то зародились нормы права и гражданского общества. Ведь соблюдать законы подавляющее большинство жителей Европы и России учились с помощью такого праздничного элемента, как смех. Сегодня этот инструмент, похоже, снова становится настолько же актуальным, как в эпоху зарождения права.

Истоки

Способность смеяться отличает человека от животного. Так же как и способность соблюдать этические и правовые нормы закона. Существует версия, что появление этих двух специфических черт взаимосвязано. Человек научился смеяться, чтоб наказывать провинившихся сородичей.

В "Истории древнего мира" Сергей Нефедов пишет: "Тяжелейшим наказанием считалось публичное осмеяние виновного — и этого было вполне достаточно, чтобы он исправился или умер от стыда. Чувство стыда, боязнь публичного осмеяния, честолюбие — вот те качества, которые завещаны нам людьми Каменного Века".

В Средние века традиционные представления о нормах поведения начали обретать нормативный характер. Что интересно, полномочия формировать собственный правовой кодекс принадлежали любому социальному институту, возникавшему в результате объединения людей. В отсутствие государственного законодателя закон формировался по инициативе снизу и являлся выражением требований разных прослоек общества.

Впрочем, и понятие преступления тогда имело совсем иное значение. Например, на уровне обыденного сознания в России еще до середины XIX века проступок и преступление почти ничем друг от друга не отличались и считались попросту грехом. То есть оценивались с моральных, а не правовых позиций.

Вероятно, одна из важнейших причин появления суверенных норм права, основанных на моральных категориях, заключается в разрыве между государственными законами (римское право к тому времени устарело, а новые законы были ориентированы, в первую очередь, на элитарные городские слои) и народом.

Похожая ситуация, кажется, сейчас возникает в Интернете и социальных сетях. Слабо регулируемая действующими законами, активно требующая соблюдения этих же законов и прав от властей, виртуальная общественность также давно разработала и применяет собственные формы наказания осмеянием.

Театр правосудия

Чаще всего они полностью соответствуют идее психиатра Сьюзан Кейн: сценарий позорящих наказаний (высмеивания) чаще всего отражает природу того, что в нем порицается. В частности, посрамления, связанные с неправильной свадьбой, не только выявляли, но и разыгрывали нецеломудренность невесты, слишком большую разницу в годах или социальном статусе брачующихся.

В полной мере эта идея осмеяния проявилась в российской деревенской традиции "вождения" вора. Сам преступник являлся изображением совершенного нарушения. На виновного в краже и резании овцы надевали кожу этого животного; женщине, укравшей кастрюлю с супом, поставили эту кастрюлю на голову (впрочем, предварительно вылив суп) и так водили по деревне. 

"Казак украл два хомута, корыто, чересло, буравцы, долота и прочее. Его поймали с поличным и присудили выпить с него два ведра водки, взвалить ему на голову украденное имущество; потом, положив все в корыто и привязав к нему веревку, заставили его таскать по всему поселку; водили его с барабанным боем до тех пор, пока он от усталости не упал без чувств на землю", - докладывает Тимощенков И.В.

Самый актуальный инструмент высмеивания пришел к нам из Англии. Начиная с XVI века, его именовали шаривари или какофония. Во что он выродился сегодня становится понятно из описаний историков: "шаривари обычно состояли из шумной, пародийной демонстрации, вызванной какой-либо аномальной общественной ситуацией или нарушением общинных норм". "В раннее Новое время какофония устраивалась в качестве реакции на непопулярность чиновников и была вызвана экономическими причинами", - пишет историк Анн-Мари Килдей.

Какофония заключалась в жуткой дисгармонии звуков, обычно сопровождавшейся представлением или ритуалом, смысл которого состоял в осмеянии и посрамлении нарушителей норм. В зависимости от обстоятельств дела какофония могла принимать самые разные формы. Грохотом или «музыкой», в виде лязганья крышек и горшков, члены общины привлекали внимание к месту жительства нарушителя. В театральных пантомимах, уличных представлениях, с помощью маскарада и танцев, сложных речитативов участвующие изображали постыдность и недопустимость совершенного проступка. Зачастую заканчивалось шаривари сожжением чучела нарушителя.

Отсюда выросла правовая традиция наказания in effigie (лат. в изображении). В условиях невозможности доставить в суд нарушителя, правосудие вершится не над преступником, а с его символическим изображением (как недавно это происходило в российских судах, например, в отношении Бориса Березовского).

В Средние века распространение этой традиции позволило придать решениям вневременной и прецедентный характер, сместив центр внимания общественности с наказания конкретного человека на недопустимость самой сути его проступка. Во что наказание in effigie превратилось в современном Интернете известно, пожалуй, каждому: статусные потери нынешних публичных персон от карикатур, пародий и троллинга вполне сопоставимы невозможности вернуться в общину заочно осужденному в Средние века.

В России также существовала традиция аналогичная шаривари. Иногда она носила характер деревенского праздника. Играли на гармошках, иные пели, плясали сами и заставляли плясать вора, староста специально распоряжался пригласить деревенскую музыку. В одной казачьей станице местное правление содержало на средства общины медведя специально для того, чтобы сопровождать с ним процессию посрамления вора.

Историк Анна Кушкова считает, что осмеяние преступника могло становиться своеобразным уличным театром, а веселье зрителей – психологической компенсацией за страх оказаться на месте очередной жертвы. Это должно было укреплять общественный фронт солидарности против пойманного преступника. То есть, позволим себе закончить мысль историка, воспитывать в общине уважение к общепринятым правовым нормам, пришедшим на смену индивидуально-семейным (по подобию «Домостроя»). 

Говоря о зрелищности посрамления, важно отметить и его смеховую составляющую: описания наказания деревенских преступников (в какой-то степени заменявших резулятивную часть приговора современного суда) едва ли ни в обязательном порядке содержали указание о всеобщем смехе (символизировавшем факт свершения правосудия). Например: "Свекор унес у снохи курицу (приданку) пропить и спрятал в штаны, его водили по селу, ударят в зад, а курица закричит. Все смеялись".

Жестокость смеха

Основную претензию эффективности позорящих наказаний сформулировал философ права Эрик Поснер. По его словам, в исторической перспективе вместо наказания за совершенное преступление происходило наказание индивидов, бывших нонконформистами или маргиналами, от которых общество пыталось отгородиться и защититься.

Характерен случай Агнесс Хогг и Хелен Катберг, которые в 1579 году были приговорены к ношению "уздечки" в Глазго после того, как они несколько раз опорочили доброе имя местного священника Джеймса Грея, обвиняя его в похотливости по отношению к молоденьким девушкам. Прегрешение священника заключалось всего лишь в том, что во время уроков танцев он ложился на пол и подглядывал девушкам под юбки.

"Уздечка" представляла собой тонкий железный шлем, который закрывался на затылке висячим замком. Спереди находилось железное кольцо для фиксирования цепи, на которой водили нарушителя.  К внутренней стороне шлема был прикреплен кусок металла, прижимавший язык к нижнему небу.

Обряд наказания осмеянием состоял в том, что несколько женщин поднимали шум у дома нарушительницы громкими песнями или гремели горшками и кастрюлями, привлекая внимание остальных жителей. Затем женщины заходили в дом, вытаскивали оттуда нарушительницу, надевали на нее уздечку и водили по округе. Унижение длилось до тех пор, пока она не обещала перед Богом вести себя более прилично. Иначе процедура повторялась снова на следующий день.

Мужской альтернативой «уздечке» было наказание под названием "оседлать жердь". Руки нарушителя  связывали за спиной, сажали верхом на жердь (длинный необработанный деревянный шест) и затем связывали его нагие ноги под коленями. Жердь высоко поднимали и резко опускали, жертва переворачивалась, расцарапывая бедра, ноги и пах. Очевидно, все это вызывало смех у зрителей.

Эффективность подобных наказаний (после которых крайне редко фиксировались рецидивы у наказанных) подтверждает газета "Каледонский вестник", в заметке которой от 1736 году говорилось о Джордже Портеусе из Эдминстона. Он был приговорен к "оседланию жерди" своими соседями дважды за избиение и издевательства над своей женой. После того как наказание было исполнено во второй раз, Джордж настолько раскаялся и испытал такое глубокое чувство стыда, что повесился в близлежащем саду.

Наказание алкоголем

Возвращаясь к новогодней теме, наверное, следует остановиться на такой важной правовой проблеме, как борьба с пьянством.
Англичанам в Новое время удалось эффективно обуздать эпидемию пьянства с помощью все тех же высмеивающих наказаний. Специально для пьяниц были изобретены две разновидности колодок в виде бочонка (butt и barrel pillory). Наказанный либо стоял на коленях на дне бочонка в собственных испражнениях, высунув голову наружу, либо его ноги и голова оставались свободными, и он мог передвигаться, подвергаясь насмешкам окружающих.

На Руси же, наоборот, само пьянство зачастую являлось элементом правосудия.

Во-первых, сильное опьянение, исключавшее вменяемость вора, считалось смягчающим обстоятельством при совершении кражи.
Кроме того, практика напоя создавала пространство для взаимной договоренности между участниками конфликта: подношением "миру" можно было откупиться как от наказания розгами, так и от самого посрамления. И даже более – купить разрешение воровать в чужих деревнях.

Большой популярностью пользовалась традиция «спивания» с вора эквивалента украденного имущества. Если денег на выпивку для судей не хватало, продавалось за бесценок имущество обвиняемого. Вся выручка спускалась на алкоголь. Впрочем, по мере потребления штрафного вина ситуация могла утрачивать как свой первоначальный правовой смысл, так и какой-либо смысл вообще.

Правосудие против юмора

Таким образом, со временем, в XVIII-XIX веках наказание осмеянием постепенно стало утрачивать воспитательно-правовой смысл, свернув в сторону "правового нигилизма". Возможно, причина тому – чрезвычайно большой разрыв между городом и деревней в России (в отличие от Европы, где практики осмеяния постепенно заменялись аналогичными нормами гражданских законов).

Тем не менее, замену позорящих наказаний государственными законами не всегда можно назвать прогрессом для общества. Дело в том, что, начиная с XIII века, правители начали использовать отправление правосудия как главный атрибут политической власти.

Уголовное и уголовно-процессуальное право превратилось в орудие управления. Эти изменения постепенно лишали общину права самостоятельного урегулирования споров, что привело к закату договорного правосудия и утверждению руководящего правосудия.
Именно в тот момент, когда государственное правосудие вклинилось между общиной и преступлением, на официальных изображениях Правосудия в дополнение к мечу и весам Фемида получила повязку на глаза.

С тех пор сама практика публичного смеха стала нести определенную угрозу для государства. Например, в некоторых государствах, таких как СССР и ГДР, пересказ баек и анекдотов грозил уголовным наказанием не только рассказчику, но и адекватно реагировавшим слушателям. А в Российской Империи конца XIX – начала XX века одним из самых распространенных правонарушений являлось оскорбление царской семьи. Чаще всего такие оскорбления не имели никакого политического оттенка.

По давней русской традиции полагалось, что пьяный человек «должен» был вести себя совсем не так, как человек трезвый. Код поведения в этой ситуации менялся на противоположный. Соответственно, сакральное обозначалось как профанное, высокое – как низкое. Очевидно, многие люди искренне полагали, что в таких особых случаях они могут безнаказанно оскорблять и царя, и Бога. Однако государственное правосудие зачастую воспринимало пьяную шутку как покушение на свои устои.

Не меняется ситуация и поныне. Свидетельство чему судилище над выставкой "Запрещенное искусство", попытки привлечь к ответственности Артема Лоскутова и множество других неадекватных реакций судебной системы на шутки художников.

Давний страх государственного правосудия, что юмористические акции подорвут легитимность закона в глазах общества, так и не искоренен. Из-за чего, вместо того, чтобы использовать пропагандистские качества юмористических практик в наиболее авангардных областях жизни (где велика концентрация молодых и активных граждан: Интернет, соцсети, активизм, артивизм и пр.) правосудие зачем-то предпринимает спорадические попытки его искоренить.

К чему может привести подобная стратегия, каждый волен представить, поинтересовавшись новейшей историей района Христиания в Копенгагене. Примером же потенциального сотрудничества служат сетевые расследования и осмеяние провинившихся чиновников и политиков в Рунете.

В эпоху Интернета, кризиса концепций "авторитетных мнений" и "ориентации на вождя", система частных кодексов права переживает воскрешение. Самоорганизующиеся группы в Сети и офлайне формулируют собственные кодексы прав и ответственности за их нарушение. Осмеяние возвращается в нашу жизнь как важный инструмент, удерживающий поведение граждан в Интернете в определенных правовых рамках.

Возможно, в нынешних условиях институализация троллинга окажет большую услугу для воспитания правосознания молодых Интернет-пользователей, чем бесчисленные поправки в устаревшие законы.