Трагическая дата начала Великой Отечественной войны служит основательным поводом для того, чтобы вспомнить причины и последствия событий тех лет. Тогда было совершено одно из главных преступлений века – массовые убийства в нацистской системе концлагерей, жертвами которых стали миллионы советских граждан. Опыт Холокоста сыграл значительную роль в формировании новой этики после войны, однако осмыслению его влияния на правовую мысль второй половины ХХ века уделяется незаслуженно мало внимания.

РАПСИ в своей рубрике «Юбилей Победы» изучает актуальные этико-правовые концепты философов, посвященные личной ответственности – от Холокоста до MeToo и BLM.

Опыт Холокоста изменил понимание природы человека, а также поставил крест на важнейших философско-исторических опорах XVIII-XIX веков: вере в исторический прогресс, цивилизацию, просвещение. Фактически был аннулирован этический фундамент всего этого – категорический императив Иммануила Канта, что актуализировало поиски современной замены ему.

Символично, что именно в категорическом императиве искал оправдание для инкриминируемых преступлений немецкий офицер Адольф Эйхман, отвечавший за «окончательное решение еврейского вопроса» и впоследствии признанный израильским судом фактически ответственным за работу всего механизма Холокоста.

Еще во время полицейского расследования перед судом в Израиле, пишет в «Банальности зла» философ, политический теоретик и историк Ханна Арендт, он «с большой горячностью заявил, что всю свою жизнь следовал моральным представлениям Канта, и в особенности кантианскому определению долга»: «делай то, что считаешь правильным».

А во время суда, как отмечает Арендт, «Эйхман разразился довольно точным определением категорического императива: «Под этими словами о Канте я имел в виду, что моральные нормы моей воли всегда должны совпадать с моральными нормами общих законов» (что не относится, например, к ворам и убийцам, потому что вор или убийца по определению не может желать жить в такой юридической системе, которая давала бы другим право обкрадывать или убивать его самого). Отвечая на дальнейшие вопросы, он добавил, что читал «Критику практического разума» Канта».

Эйхман признает, что собственноручно нарушал кантианские принципы после того, как его обязали выполнять «окончательное решение». При этом он не считает, что тем самым нивелировал все свои нравственные нормы: «он больше не был «хозяином своих собственных поступков», «не в его воле было «что-либо изменить», поэтому соблюдение моральных принципов оказалось невозможным, но внутренне эти самые принципы им нарушены якобы не были.

В историческом контексте этот этический парадокс Эйхмана интересен тем, что на протяжении нескольких десятилетий позволял жителям Германии снимать с себя не только ответственность, но и нравственную вину, даже считая себя жертвами пропаганды и принуждения властей. Одной из причин изменения такого самовосприятия стало многолетнее осмысление интеллектуалами и широкое обсуждение, в том числе в прессе, невозможности автономизации внутренних принципов от реальных поступков.

Среди прочего, апелляция Эйхмана к Канту позволила ввести новую точку зрения в исторические споры об оправданности сотрудничества с преступными властями ради минимизации наносимого ими вреда и зла, а главное – допустимости принесения кого-либо в жертву для спасения других: большего числа или более ценных по каким-либо критериям. 

Одним из примеров недопустимости такого применения категорического императива – с внутренним ощущением благого дела при «вынужденном» соучастии в преступлении – стали действия еврейских официальных лиц. 

Арендт отмечает, что, превратившись в инструмент убийств, они чувствовали себя «как капитаны, «чьим судам грозила неминуемая гибель, но которые все же смогли привести их в спокойные гавани за счет того, что выбросили за борт часть своего драгоценного груза»; как спасители, которые «за счет сотен жертв спасли тысячи, за счет тысяч — десятки тысяч» («Банальность зла»). 

Однако, помимо этической недопустимости таких решений, они оказались и прагматически не оправданы. Например, деятелю сионистского движения, журналисту Рудольфу Кастнеру в Венгрии удалось спасти 1684 человека за счет примерно 476 тысяч.

Примерно в это же время другой известный немец, чье имя связывают с антисемитизмом и едва ли ни оправданием Холокоста – философ Мартин Хайдеггер, – попытался актуализировать категорический императив на основании исторического опыта невозможности его применения (Первая мировая война; всеобщая мобилизация; расширение норм чрезвычайного положения), а также с учетом главных опасностей современности (появление тоталитарных режимов). 

Его рассуждения на эту тему в «Бытии и времени» можно резюмировать фразой: никому не позволяй принимать за тебя решения и, значит, освобождать тебя от ответственности за свои действия. При этом Хайдеггер считал, что философия не должна давать рекомендации нравственного характера, поскольку она представляет собой работу по проверке на прочность якобы объективных этических постулатов и демонтажу тех, что не соответствуют современным историческим условиям.

В этой логике опыт Холокоста, а также якобы оправдывающие его умозаключения Хайдеггера продемонстрировали, словами философа, «заблуждение бытия» (а не его самого). То есть позволил людям осознать ошибочность своих представлений о действенности нравственных принципов и такого важнейшего базиса философии истории как гегельянское понятие «национальный дух» (которое превратило историю в ключевой элемент пропаганды), очистив пространство для строительства новой этики и образа мышления. 

Такой подход, в частности, позволил Хайдеггеру не каяться после войны в своем сотрудничестве с нацистами так же, как и долгое время позволял другим немцам считать себя жертвами всеобщего «заблуждения бытия».

При том, что в последующие годы философская и правовая мысль полностью денонсировали допустимость такого рода заявлений, непосредственно довоенная формулировка категорического императива Хайдеггером долгое время парадоксальным образом рассматривалась как способ предотвращения повторения тоталитарных чисток.

Исходя из его мысли, для этого следует не допустить инструментализацию человека. Быть «собственным», считает Хайдеггер, значит, среди прочего, не превращать ни себя, ни другого в вещь, в средство. И даже «решимость на само себя» связывается с нравственным требованием. Эта решимость должна «позволить сосуществующим другим «быть» в их наиболее своей бытийной способности... Из собственного бытия-самости в решимости только и возникает собственная взаимность» («Бытие и время»). 

Однако наиболее уместной экзистенциальной теорией в мире после Аушвица вероятно стоит считать вариант еще одного немецкого философа – Карла Ясперса. Согласно нему, в экстремальной ситуации геноцида моральность субъекта определяется не степенью свободы субъекта, на основе которой Кант строит различение «моральных» и «легальных» поступков, а выбором в пользу жертвы.

Согласно идеям Ясперса, изложенным в «Вопросах виновности», в ситуации выбора следует принимать сторону страдающего «меньшинства», даже не принадлежа к нему ни по рождению, ни по статусу. 

Дальнейшее историческое развитие этики на основании опыта Холокоста, строится на максимально осторожном и критическом подходе к ценностям «большинства», которые должны подвергаться постоянной проверке и ревизии на предмет угрозы дискриминации религиозных, политических, национальных, сексуальных и других меньшинств. Таким образом, главный этический принцип мира после Аушвица – в ситуации «страдания» Другого не стать соучастником жестокости или ее безучастным наблюдателем.

К сегодняшнему дню именно такой «категорический императив» Ясперса стал объединяющим фундаментом мирового социума. Благодаря ему в западном мире стала государственной нормой внимание на всех уровнях к правам меньшинств, а гражданские силы по всему миру солидаризируются в масштабных инициативах поддержки и защиты жертв. Возможно, главным итогом осмысления Холокоста стала именно эта жесткая норма защиты слабого вплоть до «позитивной дискриминации» (примером популярности этого нового «категорического императива» служат беспрецедентные по масштабу сетевые акции MeToo, BLM и др.).

Историческое развитие западного общества после осмысления Холокоста можно свести к формуле: от вертикали к горизонтали – от поиска героя (силы, субъекта лидера) к выявлению жертвы (слабости, объекта защиты). Одним из результатов этого процесса стал исторический процесс послевоенного расширения понятия прав человека, ставших, по сути, современной религией секуляризированного мира.

Людмила Кленько, Радослав Руднев