Императорская Россия вступила в шестое десятилетие XIX века с огромным кипящим котлом социальных ожиданий — от освобождения крестьян до требования гласного суда. До смерти Николая I свобода слова сдерживалась «чугунным» цензурным уставом 1828 года, где за каждую газетную строку отвечал чиновник‑цензор и грозили штрафы, закрытие типографий и ссылка. Будущий император Александр II, ещё великим князем, называл эту систему «удушливой пеленой на разуме». Поэтому, параллельно с крестьянской, университетской и судебной реформами, в 1863 году была учреждена комиссия Д.А. Оболенского, а затем особое Совещание при министре внутренних дел П.А. Валуеве, которое должно было «сблизить печать с действительностью» и перевести контроль за ней из превентивной в последовательную, судебную форму. РАПСИ рассказывает о том, как отмена цензуры в XIX веке повлияла на развитие прессы в стране.

6(18) апреля 1865 года в Петербурге было обнародовано знаменитое «Именное высочайшее указание — О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати». Документ, подписанный Александром II и утверждённый Государственным советом, отменял обязательный превентивный просмотр для московских и петербургских газет, а также для всех «оригинальных сочинений объёмом свыше десяти печатных листов»; переводы освобождались от карандаша цензора после двадцати листов. Статья 29 одновременно наделяла министра внутренних дел правом делать газетам официальные предостережения; третье предупреждение влекло полугодовой запрет, а потому закон соединял либеральный жест с новым механизмом репрессии. 

«Желая дать отечественной печати возможные облегчения и удобства, мы признали за благо сделать в действующих цензурных постановлениях, при настоящем переходном положении судебной у нас части и впредь до дальнейших указаний опыта, нижеследующие перемены и дополнения: Освобождаются от предварительной цензуры:

а) в обеих столицах:

1) все выходящие доныне в свет повременные издания, коих издатели сами заявят на то желание;

2) все оригинальные сочинения объемом не менее 10-ти печатных листов и

3) все переводы объемом не менее 20-ти печатных листов;

б) повсеместно:

1) все издания правительственные;

2) все издания академий, университетов и ученых обществ и установлений;

3) все издания на древних классических языках и переводы с сих языков;

4) чертежи, планы и карты.

II. Освобожденные от предварительной цензуры повременные и другие издания, сочинения и переводы в случае нарушения в них законов подвергаются судебному преследованию; повременные же издания, кроме того, в случае замеченного в них вредного направления подлежат и действию административных взысканий по особо установленным на то правилам.

III. Заведование делами цензуры и печати вообще сосредоточивается при Министерстве внутренних дел под высшим наблюдением министра во вновь учреждаемом Главном по сим делам управлении.

IV. Действие настоящего указа не распространяется ныне:

а) на сочинения, переводы и издания, а также места в них, подлежащие по действующим постановлениям и распоряжениям духовной цензуре. Постановления и распоряжения сии, равно как и цензура иностранная, остаются на существующем теперь основании;

б) на повременные и другие издания эстампов, рисунков и других изображений с текстами и без оных, которые подлежат действию цензурного устава также на существующем основании. Утвердив вместе с сим и те перемены и дополнения, которые оказываются вследствие вышеизложенных мер необходимыми в подробностях действующих ныне касательно печати постановлений, повелеваем Правительствующему Сенату сделать к обнародованию сей Нашей воли надлежащее распоряжение с тем, чтобы она приведена была в исполнение с 1-го сентября текущего года», - из указа Александра II.

Уже 4 сентября (по ст.ст.) «Санкт‑Петербургские ведомости» вышли без штампа цензора и разместили на первой полосе ликующий абзац: «Крепостная зависимость наша от цензуры, от личной воли и личного усмотрения постороннего лица— кончилась». В тот же день «Московские ведомости» опубликовали признание: «Первым словом освобождённой печати будет слово хвалы и благодарения Монарху… Отныне печать наша находится на твёрдой почве закона и не подлежит произволу» (№199). 

Издатель «Московских ведомостей» Михаил Катков в статье «Истинный смысл свободы печати» писал: «Предварительная цензура могла иметь смысл только тогда, когда печать находилась в полном разобщении с окружающею действительностью… Свободная газета станет лучшим сторожем порядка, ибо каждое её слово подлежит публичному суду». Эта позиция точно отражала надежды умеренных консерваторов: укрепить государство, позволив обществу разговаривать вслух.

Отмена карандаша мгновенно изменила газетную карту империи. К прежним столичным флагманам («Голос», «Северная пчела», «Русский вестник») примкнули «День», «Неделя», «Русский мир»; к 1870‑му году только в двух столицах появилось тридцать три новых издания, а в провинции — тридцать один. Главным детищем реформы стало открытое 19 декабря 1866 года Русское телеграфное агентство: впервые в истории России частная служба новостей с сетью провинциальных корреспондентов связывала губернии прямыми проводами с европейскими биржами и министерствами. На улицах Москвы и Петербурга появились газо‑керосиновые киоски, где рабочие «голубчики» раскладывали стопки утренних и вечерних листков.

Вместе со свободой пришла и ответственность — уже не абстрактная, а судебная. 1 сентября 1865 года Министерство юстиции стало арбитром по публичным искам против редакций; само это новшество превращало газету в правовой субъект, а журналиста — в публичного деятеля. За три первых реформенных года суды рассмотрели ряд дел «о дурном направлении печати»; две трети процессов завершились штрафами, а не конфискацией или запрещением: новшество приучало обе стороны — власть и репортёров — к формальному, а не полицейскому языку спора. 

Однако компромисс оказался хрупким. Уже 4(16) апреля 1866 года петербургский ремесленник‑нигилист Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II у Летнего сада. За один день Главное управление по делам печати разослало столичным редакциям циркуляр: за «восхваление преступлений» газета может быть закрыта немедленно. В 1866–1867 годах количество официальных предостережений утроилось: только «Санкт‑Петербургские ведомости» получили два, «Голос» — три, а демократическая «Русская жизнь» была вовсе ликвидирована. 

В 1870‑е прирост прессы сопровождался ростом радикальных кружков. Журналисты Н. Клейнмихель и А. Серно‑Соловьевич печатали отчёты кружка «чайковцев» о рабочих подвигах, «Народная расправа» печатала прокламации «Земли и воли». Одно предостережение за «нонконформистский» материал получала в среднем каждая десятая газета.

После убийства императора 1(13) марта 1881 года правительство двинулось вспять. «Временные меры о печати» 27 апреля 1882 года дали губернаторам право без суда «временно приостанавливать» любую газету и одновременно вчетверо подняли обязательный залог для изданий, выходивших без предварительной цензуры; большинство провинциальных типографий этого уже не пережило. К концу 1880‑ых число действующих ежедневных газет сократилось почти на треть.

Тем не менее два десятилетия неполной, «условной» свободы успели породить в России новое общественное пространство. Газетная передовица стала ареной для открытого обсуждения «великих реформ», финансовой политики, польского вопроса; рубрика «Письма в редакцию» превратила читателя в соруководителя газеты, а регулярные судебные отчёты приучили публику к языку закона. Отчасти поэтому, когда манифест 17 октября 1905 года окончательно отменил превентивный надзор, журналистика за считанные месяцы заполнила политический вакуум— опираясь на инфраструктуру, впервые выстроенную именно после 1865‑го.

Исторический баланс цензурной реформы Александра II парадоксален. С одной стороны, частичная свобода позволила прессе стать влиятельнейшим институтом публичной политики — институтом, который не смогли задушить ни статьи 29, ни экстренные законы Александра III. С другой — сама неполнота свободы, «полуфутляр» закона 1865 года, по выражению современника Г. Жиркова, толкала радикалов в подполье, а власти — к новому ужесточению, что в итоге сделало печать ареной непримиримой политической борьбы.

Либерализация 1865 года осталась в памяти современников «честным словом свободы», написанным, пусть и карандашом, но с таким упорством, что стереть его оказалось невозможно. От первой восторженной реплики «Санкт‑Петербургских ведомостей» до последнего «слова хвалы» М. Каткова русская газета научилась жить не в тени щепетильного цензора, а на ярком свету общественного мнения — и именно в этом, а не в объёме листов или количестве предостережений, заключалась её главная победа.

Андрей Кирхин

*Мнение редакции может не совпадать с мнением автора

*Стилистика, орфография и пунктуация публикации сохранены