Публикации исследований, где изложены воспоминания свидетелей геноцида советского народа, вскрыли существующий между этой частной памятью и «большой» историей конфликт. РАПСИ попыталось проанализировать роль идеологической пропаганды Третьего рейха на оккупированных территориях в искажении восприятия событий местными жителями.

Сегодня исследователи отмечают, что историческая память об оккупации советских территорий войсками Третьего рейха неоднородна и содержит внутренний конфликт. Дело в том, что, с одной стороны, существуют личные воспоминания, переходящие устно от поколения к поколению внутри семьи и пересказываемые кругу близких друзей как часть семейной истории, а с другой —«большая» история, принадлежащая официальной культуре. Она изложена в учебниках, ее репрезентируют монументы, она лежит в основе концепции праздничных и поминальных мероприятий на государственном уровне. 

Два эти пласта памяти имеют различное значение. Как отмечают Жанна Кормина и Сергей Штырков, «если первая обращена к слушателю как члену малой группы, семейной или соседской, то вторая — гражданину страны, участвовавшей и победившей в самой грандиозной и кровавой в истории человечества войне».

Однако при сопоставлении характера семейных историй о войне и оккупации становится очевидно, что большое влияние на их формирование оказала политика нацистского правительства. Идеологическая пропаганда, которую вел Третий рейх на захваченных территориях, прежде всего среди сельского населения, была необходима для его успешной эксплуатации и снижения сопротивления перед фактами геноцида советского народа. 

Только сегодня, когда у нас есть результаты полевых исследований (интервью свидетелей происходящего), становится очевидно, как были скорректированы восприятие и оценка совершавшихся преступлений. Нацистская пропаганда вела изощренную психологическую войну против советского населения, ее результатом стало смещение ориентиров настолько, что немцы, хотя и воспринимались чужаками, но начинали вызывать сочувствие, несмотря на творимые ими зверства. 

Для подтверждения этого мы обратились к материалам, полученным от жителей Восточного Причудья (Гдовский район Псковской области). Специфика этой территории заключается в том, что вторжение вермахта произошло так стремительно, что в деревнях оставалось почти все мужское население, которое просто не успели призвать на фронт. Это случилось в июле 1941 года. 

Также для нас важно отметить, что этот район находится недалеко от Эстонии, поэтому здесь встречались смешанные семьи, и соседство в одной деревне эстонских и русских семей была в порядке вещей. Однако, как известно, правительство Третьего рейха придерживалось стратегии разобщения населения и институтов советских территорий. Для этого старостами и полицаями назначались жители из соседних районов — ставка делалась на внутреннее неприятие соседей как конкурентов, старые счеты и зависть. 

В данном случае такими «своими чужаками» становились эстонцы, которых называли «каратели», «белорукавники» или на местном жаргоне словом «чухна», то есть эстонец. Именно их руками нацисты проводили акты систематического запугивания и унижения местного советского населения. По воспоминаниям современников, это эстонские карательные отряды грабили и отправляли на расстрел и делали это чуть ли ни по собственному желанию, в то время как немцы, во-первых, были здесь не по своей воле, раз они являлись военнослужащими, а во-вторых, никаких преступлений не совершали, а напротив, вели честный обмен вещей на продукты и даже ухаживали за местными девушками. 

Поскольку «белорукавники» часто были выходцами из этих же деревень, то в воспоминаниях они фигурируют как изначально порочные личности и известные на всю округу хулиганы, чьи последующие действия были логичным следствием их природы. Примечательным свидетельством выступает воспоминание о том, как полицейские жестоко избивают шомполами девушек, посмевших устроить святочные игры, и вставших на их защиту старосту и старшину. 

Выясняется, что в своих воспоминаниях местное нацистское правительство сместило фокус внимания со своих жертв в сторону эстонцев, на которых возложило ответственность за все бесчинства, грабеж и насилие.  Они фактически пытались создать образ чуть ли не законной и расположенной к советскому населению власти. 

Тема, которая ярко иллюстрирует, как намеренно в сознании местных жителей было искажено восприятие военных преступлений, связана с фигурой партизана. Согласно передаваемой изустно памяти жителей Псковской области образ партизан здесь был полностью лишен героического и патриотического содержания. 

Это кажется невероятным, и именно поэтому заставляет нас обратить более пристальное внимание на пропагандистскую деятельность нацистов, осуществлявшуюся на советских территориях. Партизаны выступают виновниками геноцида местного населения, они подставляют под удар свои семьи и своих соседей, они виновны в гибели целых деревень. При этом в представлении мирных жителей есть положительные партизаны, но это те, кто воюет где-то далеко, на линии фронта, а настоящих партизан они именуют всего лишь «шкурниками». 

Упомянутые нами выше исследователи приводят воспоминание местной жительницы: «Нас всех вызвали. Доказывайте партизан. Доказывайте партизан. Ну что мы: у нас нет партизан. Это шкурники. Партизаны – которые они воюют где-то, не вредят деревне. А это шкурники. Нам доказать – нам… ночью придут эти же. Убьют…». С ее слов понятно, что она и ее односельчане были настолько запуганы, что образ партизана стал казаться опасным не опосредованно, а напрямую. Появилось мнение, что партизан может и своих убить. Героический образ партизан был возвращен через публикации в печатных изданиях, где с 1960-х годов стали публиковаться их воспоминания.

Одновременно разные свидетели рассказывают о том, как партизаны расправились с нацистскими солдатами, причем изложение приукрашивается знаками нарочитой жестокости: «Вот тоже хороши наши русские! Взяли разрубили на куски четверых немцев и подпалили. Представляете?». В воспоминании рассказавших это информанток, с одной стороны, свои оказываются источником чрезмерной жесткости, а с другой — вина за расстрел 30 односельчан и сожжение деревни также переложена на соседей. 

Безусловно, скорость расправы и ужас от совершенных нацистами преступлений требовала от очевидцев найти хоть какую-то причину для творимого зла. Поверить в тотальность и истинную причину геноцида советского народа психика этих женщин, тогда совсем юных, просто не позволяла. Им нужно было найти причину, найти виновника. 

Одновременно, рассказывая о событиях, произошедших не с ними, а в соседних деревнях, информанты охотно говорят о жестокости нацистов. Жители Гдовского района вспоминают, что жертв из сел Низовицы и Орехвоцы закапывали заживо, протыкали им горло, что там было расстреляно 70 человек… 

Работа с частными воспоминаниями крайне важна, она помогает оценить степень угнетения психики жителей оккупированных территорий, понять механизмы корректировки памяти со стороны нацистских оккупантов и выявить причины в расхождениях официальной истории и воспоминаний семьи. 

Становление мемориальной культуры привлекло внимание историков к семейной памяти, свидетельствам личной биографии каждого участника страшных событий тех времен. Это большое поле для деятельности историков, однако, как мы видим, здесь кроется ловушка, которая может стать причиной оправдания преступлений нацистов против советского народа. 

Этот момент тонко отмечает Алейда Ассман: «Мемориальная культура вполне легитимна, хотя она и пользуется иными средствами и методами актуализации прошлого, нежели историческая наука <…>; но она становится нелегитимной, когда, занимаясь оправданием… игнорирует или отрицает другие версии истории».