РАПСИ в этом году начало серию публикаций о наиболее громких судебных процессах в истории Российской империи. В каждой статье будет рассматриваться конкретное дело, цель — показать, как правовая система дореволюционной России сталкивалась с культурными, политическими и социальными вызовами, и как громкие процессы формировали общественное мнение и дальнейшую судебную практику. В данной статье речь пойдет о деле над убийцами тульского оружейника Грязнова.

В самом конце XIX века в Туле произошло трагическое событие, живо запечатлевшееся в памяти современников и получившее широкую огласку: 19 марта 1899 года был убит местный оружейник Алексей Тимофеевич Грязнов. Случай этот приобрел особую известность благодаря громкому судебному процессу над лицами, обвинявшимися в убийстве или в причастности к нему, и стал одним из ярких примеров, демонстрирующих специфику суда присяжных в поздней Российской империи. Дело не только отразило в себе столкновение личных драм, бытового насилия и разлада в семье, но и раскрыло ряд особенностей тогдашнего российского правосудия, в котором институт присяжных играл ключевую роль.

Сегодня, опираясь на проверенные архивные материалы, публикации в газетах и свидетельства очевидцев, а также на сохранившиеся судебные отчёты, можно почти детально воссоздать эту историю, дать оценку личности убитого и разглядеть, насколько взвешенным оказался суд присяжных в столь запутанном, а одновременно и страшном деле.

Алексей Тимофеевич Грязнов (1840–1899), прозванный современниками «одним из лучших ружейников Тулы», был достаточно известной фигурой в оружейном мире. Его мастерская, действовавшая в тульской слободе Чулково, располагалась в собственном двухэтажном доме на набережной Упы и с 1860-х годов выпускала самые разные ружья: от дешёвых пистонных вариантов до довольно дорогих моделей с дамасскими стволами. При этом мнения о качестве его работ были противоречивы. Некоторые почитали его за мастера-самоучку (сохранились отзывы об особой прочности и мощном бое этих ружей), в то время как другие упрекали его в «заоблачных ценах» при посредственной пригонке частей и косо посаженных планках. Тем не менее фактом остаётся и то, что ни одно частное тульское заведение не демонстрировало так часто свои ружья на всевозможных выставках, в том числе международных, как мастерская Грязнова: сохранились архивные упоминания о его участии в крупных выставочных мероприятиях в конце XIX века. Так или иначе, Алексей Тимофеевич был фигурой заметной — и в чисто ремесленном смысле, и как известный по своей эксцентричности и буйному нраву человек.

Его семейная жизнь, если судить по свидетельствам современников, складывалась крайне тяжело. Жёсткость, а местами и жестокость, в нравственном смысле не были редкостью для среды так называемой «мастеровщины», где часто встречались и грубые нравы, и мрачное отношение к жёнам и детям. Однако, как утверждали свидетели, поведение Грязнова выходило за все мыслимые пределы. По словам священника, бывшего духовником покойной матери Алексея Тимофеевича, последние двадцать лет жизни он изнурял семью рукоприкладством: супругу, по показаниям знакомых и соседей, он избивал до такой степени, что выбил ей все зубы, обваривал голову кипятком и швырял в неё горячим супом. Дочерей он нещадно обижал, позволял себе фамильярные и даже недвусмысленно унизительные действия, а на единственного сына Николая смотрел чуть ли не как на мальчишку-ученика, которого можно наказать, морить голодом, колотить чем попало: от прикладов ружей до металлических прутьев.

Особенно чудовищным для современников выглядело то, что в последние годы жизни старик Грязнов отличался порочными наклонностями, живя, по сути, в состоянии старческого разврата и не скрывая этого ни от своих домочадцев, ни от соседей. Вдобавок, если верить показаниям тех же свидетелей, он постоянно держал при себе неких «прислуг» женского пола, которых упрекали в том, что они становятся его любовницами. Когда одна из таких девушек беременела, её выгоняли на улицу, а на смену приходила другая. По городу ходили слухи и об инцесте с дочерьми, хотя формально это доказано не было: зять Грязнова — некто Горбунов, женившийся на старшей дочери, будто бы узнал, что невеста была обесчещена отцом, но в суде, ссылаясь на право не свидетельствовать против родственников (и, возможно, чтобы избежать ещё больших слухов), он уклонился от прямого ответа. Полиция позже уточняла, что слышала подобные рассказы от домашних и соседей, однако никто не решился прямо подтвердить или опровергнуть всё происходившее. Рассказывали, что младшие дочери часами прятались у соседей, ночевали на чердаках, лишь бы не оказаться в доме с разъяренным отцом, который мог выместить на них свою злобу и странные влечения.

Обстоятельства жизни единственного сына, Николая (рождённого в 1877 году), производят особенно тягостное впечатление. Современники описывали его как маленького, хилого, тощего юношу «с растерянной речью», которого отец с детства держал в подмастерьях и наказывал чуть ли не ежедневно. Ни о каком полноценном образовании речи не шло: молодой человек, наследник целого состояния (по разным данным, капитал Алексея Тимофеевича мог достигать ста тысяч рублей и даже превышать эту сумму), едва умел читать и писать. Изредка он вынужден был подделывать подписи отца на векселях или прочих бумагах, чтобы купить поесть матери и сёстрам. Официальное следствие когда-то рассматривало его по делу о подделке документов, но старик на суде вдруг отказался от обвинений, заявив, что сын-де «действовал по наущению старших» и «мальчик не понимал, что делал». Сегодня нам нетрудно догадаться, что отец просто не хотел позора, а юноша реально спасал семью от голода, ведь Грязнов часто «тратился» на себя и свою плотскую жизнь, не оставляя остальным денег даже на элементарную еду.

Соседи впоследствии свидетельствовали, что юный Николай постоянно ходил угрюмым и подавленным; бывали случаи, когда его останавливали на улице полицейские, замечая, как тот, по его собственным словам, собирается «топиться». На вопрос «Почему ты не уйдёшь от отца?» он отвечал, что тогда заморит голодом мать и сестёр, и, дескать, лучше уж самому кончать счёты с жизнью, если ничего больше сделать нельзя. Так продолжалось примерно двадцать лет. И к 1899 году кошмар этой семьи, где, казалось бы, решительно никто не мог воспротивиться стариковской жестокости, достиг апогея.

По иронии судьбы, погиб Грязнов вовсе не от рук сына и дочерей, которых мучил; убийцей оказался 26-летний работник его зятя Горбунова — некий Коновалов, рослый запасной рядовой из вятичей. Общение Коновалова с семейством Грязнова происходило, как правило, по большим праздникам, когда Горбунов с женой (старшей дочерью Алексея Тимофеевича) приезжал к тестю. Сам Горбунов наверху вел какие-то разговоры о приданом (каждый раз безуспешно пытаясь выбить из тестя обещанные деньги или дом), а Коновалов «кучеровал» и коротал время внизу, в мастерской, попивая водку с Николаем и другими рабочими. Все они видели, что делалось в доме, — и Коновалов, согласно собственным словам, только и повторял: «Довести бы этого старика, оттрепать хорошенько, наказать, чтоб впредь знал». Подобные разговоры о том, «что надо бы спровадить, одним махом избавить семью от мучителя», действительно велись. Однако многие исследователи дела (включая известного публициста начала XX века В. М. Дорошевича, посвятившего этому процессу одну из своих самых сильных зарисовок в «Судебных очерках», 1907, т. IX) отмечают, что слова эти исходили главным образом от самого Коновалова, то есть его возмущение выходило за пределы простого сочувствия. Не исключено, что он подумывал о каком-то шаге радикального характера, к которому пытался привлечь и Николая, намекая на денежное вознаграждение («Пятьсот рублей дал бы?» — «дал бы» и т. п.). Сын, возможно, в отчаянии бросал фразы, что не пожалел бы ничего за избавление. Но одно дело «пьяный разговор», «выход злости», а другое — реальная договорённость об убийстве и соучастие.

Судьба распорядилась так, что вечер 19 марта 1899 года закончился сразу несколькими драматическими эпизодами. В этот день было какое-то небольшое семейное торжество, куда по традиции прибыл Горбунов вместе с женой и работником. Старик, будучи в дурном расположении духа (а, судя по рассказам, и в подпитии), в присутствии посторонних и довольно грубо отказал Горбунову в приданом для дочери, да ещё и унизил его прямо на глазах домашних. Зять, глубоко оскорблённый и чуть не плачущий, спустился вниз к Коновалову, рассказывая, что старик опять «как всегда чудит». Коновалов, уже подвыпивший, стал расходиться: «Не умеешь с ним управиться, давай сам проучу». И, когда они вышли во двор, Грязнов-старший, чем-то раздражённый, выскочил запереть ворота или просто присмотреть, как запрягают лошадь. Между ним и Коноваловым завязалась ссора, перешедшая в рукопашную. Энергичный, физически сильный Коновалов «набросился», схватил старика за шею и в ярости не заметил, как придушил его до смерти.

На крики выбежали Николай и Горбунов, тут же увидели труп отца и бросились назад. Что ими двигало — ужас или страх перед здоровенным Коноваловым, который уже вышел из себя, трудно сказать. Вдобавок у него была явная возможность «держать» теперь всю семью в страхе: если они донесут, что убийство совершено им, он может заявить следствию, будто это был заранее обдуманный план, подговор, будто ему обещали какие-то деньги. Понимая, что смерть старика может обернуться катастрофой, — уже не только моральной, но и юридической, — семья, включая Николая, решила выдать всё за «самоубийство». Подмастерье-юноша Мысевич, которому было около восемнадцати, тоже оказался втянут в эту историю: испуганный угрозами Коновалова, он помог унести тело в сарай и повесить его, чтобы создать видимость суицида. Так и оставили труп на ночь. Наутро Николай Грязнов пришёл в полицию и сообщил, что «отец повесился», однако выглядел так неубедительно, что у стражей порядка моментально возникли подозрения: при осмотре двора обнаружили следы крови, пятна, протянувшиеся к сараю, а уж как «висел» якобы «самоубившийся» — подтверждало, что что-то здесь нечисто. Обман раскрылся почти мгновенно, и все участники трагедии были привлечены к следствию.

Общественность Тулы, и без того знакомая с «произволом Грязнова», была, конечно, взбудоражена. Газеты раскрутили скандальную подробность: оказывается, известный «похотливый и жестокий» ружейник не сам покончил с собой, а был задушен в пьяной драке, причём в чём-то к этому преступлению могли быть причастны собственный сын и зять. Однако, когда дело дошло до суда присяжных (Тульского окружного суда), многое в обвинении встало на свои места: следствие сначала хотело инкриминировать всем сообщничество, но улик против Горбунова и Николая по части именно убийства оказалось недостаточно, тогда как существовало явное укрывательство. Вдобавок выяснился мотив ярости у Коновалова, ярости, которая накопилась при виде постоянных зверств старика.

Заседания перед присяжными (более полно описанные В. М. Дорошевичем в очерке «Дело тульского ружейника Грязнова») стали событием не только юридическим, но и общественным: выяснялись подробности долгого домашнего кошмара, приводились многочисленные свидетельские показания о многолетнем насилии над женой и детьми, о постоянном голоде в доме, о безумных скандалах старика на людях. Сам образ Николая, «маленького, тщедушного, забитого юноши», поразил всех — такого наследника стотысячного капитала мало кто ожидал. Выяснилось и то, что в порыве отчаяния он несколько раз задумывался о самоубийстве, а на отца подать в суд или бросить его не решался, ведь тогда погибнут мать и сёстры. Всё это вызвало у многих присяжных (и вообще у публики) жалость. По логике обвинения, надо было доказать наличие предварительного сговора, «заранее обдуманного умысла»: якобы Николай и Горбунов наняли Коновалова за деньги, чтобы извести старика. Но даже из собственного рассказа Коновалова следовало, что он сам скорее «предлагал» идею, возмущённый поведением Грязнова, а сын (Николай) мог отделываться случайными, вырванными в сердцах словами: «Не пожалел бы денег». Решений о точном размере и тем более конкретных сроках передачи вознаграждения, по всему выходило, не существовало, да и сам способ расправы — на глазах у мастеровых, во дворе, без малейшей попытки скрыться и заметить кровь, — плоховато увязывался с «хладнокровным планом» заказного убийства. Скорее всё вышло спонтанно: толкнула ярость, выпивка, дурной характер и многолетний накал ненависти к старому развратнику.

В итоге присяжные дали отрицательный ответ на главный вопрос о вине Николая и других в убийстве с предварительным соглашением и заранее обдуманным намерением. Коновалова же признали виновным именно в убийстве по обдуманному умыслу: с точки зрения суда, предыдущие слова «надо бы его убрать» расценивались как своего рода «думал-да-не решался, но решил». Однако присяжные не нашли оснований «повесить» на сына и зятя обвинение в том, чего они действительно, по всей видимости, не делали. Если бы им задали вопрос об укрывательстве, ответ был бы «да, виновны», но таким вопросом никто особо не озаботился: вся тяжесть усилий следствия была направлена на то, чтобы представить произошедшее как коварный и совместный план, возможно — по мотивам наследства. Здесь-то и прослеживается специфика судебной процедуры того времени: суд не мог сам скорректировать вопросы в сторону обвинения в укрывательстве; составленная прокуратурой формулировка звучала именно об убийстве, в котором пытались усмотреть договор и «обещанное вознаграждение». Логично, что присяжные пришли к выводу, что никакого доказанного заговора нет, — и в части убийства Горбунов, Николай и восемнадцатилетний подмастерье Мысевич были оправданы.

Сразу же в части публицистической литературы (особенно в ряде петербургских газет) прозвучали возгласы негодования, что, мол, «подсудимые вышли сухими из воды, а старика убили». Но если досконально вникнуть в материалы процесса, то очевидно, что присяжные руководствовались принципом: нет доказательств участия — значит, нет и вины в том, в чём пытаются обвинить. Более того, не стоит забывать и о тогдашней практике «кассационных протестов»: поскольку оправдательный приговор выносился именно по статье об убийстве, прокурор настоял на повторном слушании, и при новом разбирательстве Николай, по крайней мере, был осуждён за укрывательство (что и кажется более справедливым в контексте событий). Однако семья всё равно подвергалась огромной беде и ранее, и уже сама судьба этих людей после гибели главы семейства не обещала никакого светлого будущего. Считается, что, по крайней мере, свобода от ежедневного террора обернулась им другой бедой: Коновалов грозил «всех выдать», а значит, тенью висела опасность «взаимных обвинений». В итоге суд присяжных сработал по букве закона, разграничив убившего — человека, у которого действительно были намерения и действия, — и тех, кто формально убийства не совершал. Попутно это дело стало примером того, насколько гибко могла работать эта система правосудия: у присяжных была очевидная эмпатия к страдальцам и понимание тяжких обстоятельств семейной жизни, но тем не менее сам факт убийства вменили тому, кто реально удушил старика. При этом обвинение, возможно, чересчур увлеклось идеей, что «все члены семьи — сообщники». Точку поставил лишь вердикт о виновности одного и невиновности других именно в убийстве, хотя, повторимся, укрывательство осталось без надлежащего внимания.

Сам Алексей Тимофеевич, как человек, заслуживший определённую известность в оружейном деле (упоминается, что он даже фигурирует на групповой фотографии участников Второй выставки охотничьего оружия и предметов охотничьего и рыболовного промыслов Императорского Русского Технического общества 1897 года, рядом с неким С. А. Бутурлиным), предстал на суде уже не выдающимся мастером, а скорее чудовищным деспотом. Следователям и суду было ясно, что речь идёт о весьма состоятельном человеке, способном обеспечивать свою семью, но, по факту, предпочитавшем морить жену и детей голодом.

В исторической перспективе дело А.Т. Грязнова нередко используют как пример иллюстрации нравов в оружейной слободе Тулы, где ремесленники могли много пить, драться, порой отличались развращённостью, но всё-таки общественные устои и семейные традиции заставляли терпеть это годами. Дело Тульского окружного суда преподносится также и как показатель определённых изъянов правовой системы: слишком узкие обвинительные формулировки, которые присяжные либо принимают, либо отклоняют целиком, давали возможность избежать ответственности тем, кто был причастен к преступлению и явно «недоговаривал» об обстоятельствах. Юридически это корректно, так как обвинение в убийстве требовало строгих и убедительных доказательств участия. С другой стороны, общественное мнение часто обвиняло присяжных в чересчур «эмоциональных оправданиях». При ближайшем рассмотрении, однако, видно, что присяжные как раз не превысили, а исчерпали данный им законом мандат. Показательна здесь и позиция В. М. Дорошевича (см. «Судебные очерки», 1907, т. IX), который прямо писал, что «более ясного, логичного и вытекающего из обстоятельств дела, но и более строгого приговора, чем тот, что вынесли присяжные, трудно ожидать» — ведь Коновалов получил наказание за убийство, совершённое в состоянии злобы и при давнем замысле, а вот учинить бессудную расправу над забитым сыном лишь потому, что он в отчаянии сказал «дал бы хоть две тысячи, чтобы отца моего не было», было бы против принципов тогдашнего (да и сегодняшнего) правосудия. Более того, Дорошевич напоминал, что, с учётом «21 года каторги, уже отбытых в своей семье», никакого дополнительного срока по обвинению в убийстве сын не заслуживал. Справедливо ли это или нет — вопрос моральный, но по юридической логике присяжных всё было именно так.

Если попытаться обобщить всё сказанное, то убийство Алексея Тимофеевича Грязнова и последующий над его предполагаемыми убийцами суд — это история о человеке, в котором сосуществовали талант ружейника-самоучки (возможно, острого и изобретательного ума) и страшные нравы, грубейшее отношение к семье и миру. Трудно сказать, как складывалась бы его судьба, если бы он имел иное воспитание или не обладал столь бешеным темпераментом. Но факт остаётся: в конце концов он сам стал жертвой своей агрессивности, спровоцировав драку с физически более сильным противником. Из этого не следует оправдание самосуда, но такова трагическая канва дела. Присяжные заседатели, сопоставив все обстоятельства, невольно вынесли вердикт, при котором лишь один человек (Коновалов) получил срок за убийство, а другие оказались оправданы по этой конкретной статье — ведь они действительно не совершали физических действий по лишению жизни, а всего лишь (что тоже преступление, но иного рода) скрыли реальное убийство, будучи запуганы и сломлены многолетним ужасом и новыми угрозами убийцы.

Такова оценка эффективности суда присяжных в данном деле: несмотря на громкие крики части публики и прессы о «несправедливости» вердикта, он, по мнению целого ряда аналитиков (включая Дорошевича и других судебных обозревателей), оказался в рамках закона наиболее последовательным. Безусловно, всё не обошлось без нюансов: суд не имел возможности по собственной инициативе «переквалифицировать» преступление на укрывательство, поскольку вопрос изначально ставился иначе. На повторном слушании (после кассации оправдательного приговора по пункту об убийстве) Николая всё же признали виновным в укрывательстве. Но главный итог: суд присяжных продемонстрировал способность отделять сфабрикованную часть обвинения от реальной, проверяя фактические доказательства убийства. Это в полной мере отражает суть тогдашней судебной реформы 1864 года, одной из задач которой было ввести институт народных заседателей, способных руководствоваться не только буквой закона, но и голосом здравого смысла, сочувствием и пониманием жизненных обстоятельств. И как бы ни трактовали сам финал этой истории, она осталась в памяти туляков (и зафиксирована в ряде печатных источников) не только как позорный конец грозного «фабриканта» оружия, но и как пример того, насколько драматичными могут быть семейные конфликты, помноженные на злоупотребление властью отца и мужа в патриархальном укладе.

Таким образом, дело об убийстве тульского оружейника Алексея Грязнова показывает, что за парадной витриной «мастерских, признаваемых на выставках лучшими» могла скрываться совершенно иная подоплёка. Этот случай зафиксирован в официальных документах полиции, подтверждён судебными протоколами и нашёл отражение в многочисленных печатных публикациях конца XIX — начала XX века (включая «Тульские губернские ведомости» за 1899 год и «Судебные очерки» В. М. Дорошевича, 1907, т. IX). Страшная трагедия продемонстрировала сразу несколько сюжетов: вольнонаёмного рабочего, не выдержавшего издевательств старика и в итоге убившего его в яростной драке; забитого сына, вынужденного годами терпеть унижения; семейство, пропитанное страхом и сором; и суд присяжных, который, несмотря на все обуревавшие это дело страсти, вынес вполне логичный вердикт, основываясь на фактически представленных доказательствах. Жизнь семьи Грязновых уже не могла вернуться в прежнее русло, и, судя по тому, как описывали дальнейшие события, судьба Николая, дочерей, горемыки-жены тоже не сложилась безоблачно. Но с уходом старика прекратились издевательства, которые, как оказалось, меркли перед финальным актом «разрешения» всего конфликта посредством самого жёсткого и безжалостного способа. И, пожалуй, если искать главный урок этой истории, то он в том, что многолетняя безнаказанность семейного тирана и равнодушие окружающих в итоге приводят к насилию, ещё более страшному и трагическому. Присяжные судьи же в данном деле доказали, что институт народного правосудия способен углубляться в нюансы человеческих отношений, отделяя бытовой ужас и безысходность от злонамеренного заговора и подстрекательства к убийству. Именно поэтому вердикт по делу Грязнова вошёл в историю российской судебной практики как наглядный пример того, как сложно бывает оценить нравственные аспекты, когда приходится отвечать лишь на конкретные юридические вопросы.

Андрей Кирхин

*Мнение редакции может не совпадать с мнением автора

*Стилистика, орфография и пунктуация публикации сохранены