РАПСИ публикует полный текст доклада председателя Конституционного суда РФ Валерия Зорькина, подготовленного к пленарному заседанию III Петербургского международного юридического форума (С.-Петербург, 15 мая 2013 года).
Наш глобальный мир вступил в принципиально новую фазу своего развития. В ту фазу, которую немецкий социолог Ульрих Бек на пороге XXI века назвал "глобальным обществом риска". Думаю, что здесь уместно напомнить еще одно неслучайное определение этой новой эпохи, которое дала бывший госсекретарь США Кондолиза Райс. А она сказала, что "мир вступил в эпоху глобальной турбулентности".
Кто-то воспринимает это обстоятельство с восторгом и надеждой на позитивный характер нынешних и грядущих изменений. Имея в виду и новые масштабы и скорости человеческой коммуникации, и новые, все более изощренные и могущественные, технологии, и новые экономические возможности. То есть, перспективы неуклонного расширения рамок человеческой свободы.
Кто-то, напротив охвачен ностальгией по устойчивости прежнего мира. И утверждает, что неустойчивость нынешнего нового мира не дарит, а отнимает у человека свободу. И вспоминает древнюю пессимистическую китайскую максиму "нет ничего хуже, чем жить в эпоху перемен".
Однако, в любом случае, всем нам предельно ясно, что глобальная турбулентность и связанные с ней перемены означают не только новые возможности, но и одновременно высокие риски неопределенного будущего, о которых писал Ульрих Бек.
Сегодняшняя наука пытается определять такого рода риски в разных терминах. Это, например, "бифуркации" в синергетике и родственное им "многовариантное вероятное будущее" в разного рода футурологических моделях. Но это и "катастрофы" в терминах теории катастроф.
Я не хочу избыточного алармизма, но понимаю, что в данном случае слово "катастрофа" имеет значение далеко не только академическое. Слишком многое в нынешнем мире дышит вполне осязаемым катастрофизмом не только для отдельных личностей, социальных групп, наций, государств, но и для мира в целом.
Все мы понимаем, что в нынешней глобализованной, информационно перенасыщенной и глубочайшим образом взаимосвязанной реальности все сказанное относится не только к кризисной глобальной экономике, кризисной глобальной политике, кризисной глобальной социальности. В той же мере это относится и к нашей профессиональной сфере права. Которая, увы, также находится в глубоком кризисе.
Эта кризисность касается, прежде всего, сферы международного права.
Наступившая после распада мировой биполярности «эпоха перемен» поставила под вопрос и под сомнение не только ту Ялтинско-Потстамскую мировую правовую систему, которая вызвала к жизни Организацию Объединенных Наций, и в которой мы привыкли относительно благополучно, без мировых войн, жить последние почти 80 лет.
Эта "эпоха перемен" неуклонно, пласт за пластом, взламывает тот фундамент международного права, который строился многие столетия.
Конечно, кризисы международного права были и ранее. Многовековые попытки обуздать межгосударственную агрессию, завершившиеся созданием в Европе в середине XVII века Вестфальской системы правовых отношений между суверенными государствами, и далее неоднократно торпедировались крупными военными конфликтами, включая глобальные трагедии Первой и Второй мировых войн.
Ялтинско-Потсдамская правовая система и созданный после Второй мировой войны институт ООН — стали первым механизмом, который обеспечил нашей планете столь длительный период мирного сосуществования.
Распад СССР, который очень многие — и не только в России — называют глобальной геополитической катастрофой, привел к острейшему кризису Ялтинско-Потсдамского миропорядка и "ползучему" разрушению связанного с ним международно-правового режима. Перечислю лишь главные вехи этого процесса.
Операция против Ирака "Буря в пустыне" в январе 1991 года началась с санкции Совета Безопасности ООН, но ее реальными исполнителями оказались не миротворческие силы ООН, а только силы НАТО.
Операция против Югославии в 1999 году была проведена уже вообще без санкции Совбеза ООН. Его функции фактически подменил собой Совет НАТО.
Операция в Ираке в 2003 году началась, опять-таки, без какой-либо санкции правомочных международных инстанций. И стала войной США и Великобритании против Ирака.
Война коалиции стран НАТО и ряда арабских государств против Ливии в 2011 году с первого же момента вышла за рамки мандата, предоставленного международному сообществу резолюциями Совбеза ООН № 1970 и №1973. Поскольку в реальности включала как обучение, оснащение и вооружение международной коалицией противников режима Каддафи, так и пополнение военных формирований этих противников хорошо известными исламскими террористами из различных стран.
При этом была создана не предусмотренная никакими международными правовыми актами группа «стран-друзей Ливии», призванная придать видимость законности широкомасштабной международной военной операции против Каддафи и ополчений тех племен, которые его поддерживали.
А венцом указанной — фундаментально нарушающей принципы международного права — военной кампании стало не санкционированное никакими международными правовыми институтами, то есть незаконное, объявление нелегитимным властного режима Каддафи. С одновременным столь же незаконным признанием единственно легитимным представителем ливийского народа некоего анонимного "Переходного национального совета", который базировался за рубежом.
Очень похожий внезаконный процесс международного подавления правящей власти, сопровождающийся нелегальными поставками из-за рубежа оружия и боевиков-террористов, а также созданием не предусмотренной никакими международными правовыми нормами «группы стран-друзей», делающей заявления от имени "мирового сообщества", сегодня происходит в Сирии.
Не менее яркой новацией в сфере международного правоустановления стали недавние решения МВФ и Еврогрупы по разрешению экономического кризиса на Кипре. Вопреки всем принципам охраны частной собственности, которые содержатся в руководящих документах ООН и в национальных законодательствах практически всех стран мира, правительству Кипра была жесточайшим образом навязана внезаконная экспроприация банковских вкладов множества граждан Кипра и других стран. В данном случае уместнее говорить не о правоустановлении, а о нормооустановлении. Ведь в отличие от процессов правообразования или правотворчества, в рамках которых формируется правовой обычай или создается закон как итог демократической процедуры согласования позиций всех заинтересованных сторон, здесь мы имеем дело, скорее, с бюрократическим решением властных инстанций, способных утвердить его силой своего авторитета.
Мы видим, с одной стороны, крайне опасное разрушение той международной правовой системы, единственным легитимным высшим органом которой является ООН и ее Совет Безопасности. И мы видим, с другой стороны, все более частые и активные попытки крупных держав, а также формальных и неформальных государственных коалиций, подменять функции ООН и ее Совбеза своими решениями. А также попытки навязывать суверенным государствам внутреннюю экономическую и социальную политику, прямо противоречащую Конституциям этих государств.
То есть, мы видим, что в мире возникает все больше держав и государственных коалиций, стремящихся де-факто присваивать себе прерогативы международного правотворчества и правоприменения и в итоге нарушающих договорной характер международного правотворческого процесса. По сути дела, это означает подмену правовых методов решения проблем — силовыми.
Осмелюсь утверждать, что искусственно созданная одной из таких неформальных коалиций государственная катастрофа в Ливии пока что недостаточно осознана и оценена международным сообществом. Не осознано в полной мере ни значение этой катастрофы как долговременного "генератора хаоса" в самой Ливии и в огромных регионах Африки, ни значение кампании против Ливии для глобального мира, как неправового прецедента "силового вмешательства нового типа" в национальном государстве.
И еще осмелюсь утверждать, что и события в Ливии, Египте, Сирии, и события, связанные с экспроприацией денег вкладчиков на Кипре, — это не просто приметы новой эпохи "глобальной турбулентности". Это — фактическая заявка на полное отрицание тех принципов жизни человечества, которые принесла эпоха Модерна, и которые мы привыкли считать столь же неотъемлемым условием нашего существования, как воздух, которым дышим.
В связи с этим хочу обратить ваше внимание на то обстоятельство, что укрепляющаяся на наших глазах «пост-ялтинская» глобальная политика имеет свои корни в тех вариантах философствования, который предъявляет постмодерн. В философии постмодерна нет места таким базовым правовым понятиям, как истинность, объективность, справедливость. В этой философии все мнения имеют право на существование, все одинаково правильны и неправильны, все необязательны не только для других, но и для того, кто эти мнения высказывает.
Подобное размывание нормативности происходит не только на международном уровне. Ничем не ограниченный плюрализм культурных и моральных норм, которые все настойчивее укореняются в социальной практике большинства развитых стран мира, неуклонно хаотизируя общественную жизнь, — имеют то же «постмодернистское» происхождение. А хаос вовсе не ведет к свободе (ведь свобода возможна лишь в четко очерченных правовых рамках). Хаос, как учит история, всегда чреват произволом и насилием.
Особенно опасна хаотизация общественной жизни в таких странах, как Россия, которая в прошлом веке испытала несколько кардинальных сломов правовой традиции. В том числе очень болезненный недавний слом в период перехода из советской в постсоветскую эпоху.
При этом прошу не подозревать меня в ретроградном неприятии любой новизны и любых реформ. Я, как правовед, не могу не понимать, что социально-государственная или международная система, закосневшая в своей самодовольной неизменности, — обречена на загнивание, вырождение и гибель.
Но одновременно я не менее хорошо понимаю, что новизна бывает разная. Знаю, что если поток новизны не вводится в берега продуманными и своевременными правовыми мерами, то практически неизбежно наступает хаос. Хаос смуты, хаос войн, хаос революций. И что этот хаос вселяет в социальные массы такой ужас, что эти массы готовы принять любой — пусть даже тоталитарный — порядок, который будет способен прекратить хаос.
Если исторические уроки чему-то учат, то стоит вспомнить Веймарскую Германию. Где нарастающий разрыв между новой социальной реальностью и игнорирующими эту реальность правовыми нормами (подчеркну, на тот момент формально одними из лучших в мире) — вверг страну в государственный, политический, экономический, социальный хаос. Тот самый хаос, ужас которого привел к власти — причем вполне демократическим путем — Гитлера.
Но та ж история учит, что даже если речь не идет о тоталитарной угрозе, то хаос, в конечном итоге, приходится усмирять тем более жесткими и болезненными правовыми мерами, чем глубже и шире открывший этот хаос поток новизны.
Поэтому правовые реформы — один из важнейших аспектов институционального оформления любых сколько-нибудь серьезных социальных преобразований. Причем оформления очень осторожного, продуманного и, подчеркну, обязательно опережающего.
Этот мой вывод, возможно, кому-то покажется парадоксальным. Ведь чаще всего считается, что большинство правовых норм институциализирует, юридически оформляет «задним числом» те отношения, которые «естественным путем» складываются в обществе. Но это справедливо лишь в ситуациях относительно спокойной исторической динамики, когда прошлый опыт помогает планировать, прогнозировать, в какой-то мере регулировать будущее. А вот в кризисных, т.е. переходных, ситуациях опыт оказывается помощником далеко не всегда. И это касается не только опыта житейского, социального, политического, но и опыта правового. Здесь юрист рискует уподобиться тем генералам, которые готовятся к прошлым войнам и проигрывают следующие.
Потому сейчас я буду говорить не об опыте, а о методологии реформирования, как — извините за смелую метафору — о методологии "управления будущим". Ведь методологически именно так проводились все исторически успешные реформы: они опирались на огромную подготовительную законотворческую работа и имели четкое правовое оформление.
Возьмем, например, Великую французскую революцию. Правовые основы Французской республики разрабатывались в течение нескольких десятилетий до ее начала, а затем опробовались и уточнялись в ходе революции. И были лишь окончательно закреплены в знаменитом Гражданском Кодексе Наполеона.
У нас в России реформы Петра I начинались с новых правовых установлений. Реформам Александра II предшествовала огромная подготовительная законотворческая работа.
Подчеркну, что этот методологический принцип вовсе не принадлежит какой-то давней истории. "Сингапурское чудо" реформ Ли Куан Ю, за исторически ничтожные сроки выведших крохотную нищую страну в первые ряды успешных социально-экономических субъектов современного мира, также начиналось с крупного, продуманного, системного пакета правовых реформ.
Кроме такого свойства успешного реформирования, который я назвал бы эффективным "управлением будущим", у подобных реформ есть еще одно очень важное качество: они выстраиваются на прочной социальной опоре. Без такой опоры любое реформирование повисает в воздухе. А социальные слои, составляющие опору реформ, всегда и в обязательном порядке сопоставляют то проективное правовое "управление будущим", которое предлагают реформаторы, со своими представлениями о должном, правильном, справедливом. Это означает, что реформаторы, стремящиеся направить процесс реформ в правовое русло, не могут игнорировать те представления о справедливости, которые коренятся в массовом сознании.
На мой взгляд, для России опасна та постмодернистская новизна "глобальной турбулентности", которая размывает устойчивую массовую мораль с ее представлениями о справедливом и должном, пытаясь заменить ее всеохватывающей толерантностью ко всем — даже самым радикальным — индивидуальным нормам. Эта новизна опасна потому, что разрушает то — пока еще существующее в нашей стране — моральное большинство, которое способно стать социальной опорой реформирования.
Подчеркну, что юридические инструменты оформления реформ всегда вносят в общество существенные перемены правовых отношений как между гражданами, так и между гражданами и социальными, государственными, экономическими институтами. Эти перемены всегда осложняют для достаточно широких масс решение вопроса о различении правового и неправового. И потому на этапе реформ всегда востребуется гибкая, но одновременно очень сильная и строгая правовая регулятивность.
История учит, что если действия реформаторов не идут вразрез с массовыми представлениями о справедливом и должном, то у них формируется та социальная опора, которая позволяет им осуществлять реформирование в русле того, что специалисты называют авторитарной модернизацией. Сейчас уже проведены широкие исследования успешных модернизаций как западных обществ — от Голландии и Англии до Франции и Германии, так и восточных обществ — от Японии и Кореи до Тайваня и Сингапура. И эти исследования убедительно показывают, что модернизация требует усиления регулятивных функций государства. И лишь по итогам успешной модернизации возможно ослабление этих функций и их частичная передача обществу.
Распространенные представления — сказки — об ослаблении государственно-правовой регулятивности как о предпосылке реформ пришли от идеологов рыночной экономики. Причем пришли не как научный вывод, а как некорректно использованная аналогия со знаменитой "невидимой рукой рынка", которой, якобы, нужно просто не мешать. Но ведь в ходе нынешнего глобального экономического кризиса уже стало достаточно очевидно, что почву для кризиса создало именно неограниченное попустительство «невидимой руке», то есть последовательное и глобальное дерегулирование базовых финансовых институтов.
Это дает мне определенные основания для проведения аналогии между финансовым и международно-правовым регулированием. Именно ослабление, размывание международно-правового регулирования в результате распада СССР, уничтожившего биполярность мира, на мой взгляд, имело решающее значение для наращивания той «глобальной турбулентности», которая привнесла хаос в сферу глобальных отношений. Именно этот процесс на наших глазах превращает человечество в совокупность обществ глобального риска с неопределенным будущим. Именно этот процесс мы должны осознать как один из наиболее опасных вызовов международному и национальному праву.
Что следует из того, что я сказал?
Нужно, о чем я уже говорил и писал ранее, начать осторожную, продуманную, но обязательно системную ревизию международного права, включая нормы Устава ООН и ее Конвенций. В этих нормах немало юридически размытых формулировок - "серых" правовых зон, впускающих в глобальный мир турбулентность, риски и хаос. И, соответственно, неизбежных коллизий между рядоположенными нормами вроде права на самоопределение — и принципами суверенитета и нерушимости государственных границ.
Возвращаясь к российскому праву, еще раз подчеркну, что, проектируя любые реформы, нужно продумывать и готовить для проведения и сопровождения этих реформ опережающие законодательные новации. Но при этом понимать, что требуются такие новации, которые не только инициируют и подталкивают желаемые реформы, но и способны их удержать в конструктивном русле. То есть, исключить возможности провоцирования социального, политического, экономического хаоса.
Учитывая и заимствуя чужой правовой опыт, недопустимо некритически копировать и воспроизводить такие нормы, которые предназначены для регулирования правовых отношений в обществах с другой культурой, традицией, массовым менталитетом.
Нужно помнить, что главным социальным регулятором во все времена является не само по себе юридически оформленное право, а тот лежащий в его основе нравственный закон внутри нас, о котором писал Иммануил Кант. Нужно помнить, что разрыв между правом и этим нравственным законом делает неработоспособными любые, даже юридически безукоризненные, правовые нормы. Надо сознавать, что каждое общество и государство — это сверхсложная система со своей специфической культурой, традицией и моралью, со своими нюансами нравственного закона внутри.
Безусловно, во всех таких системах очень много общего. Однако при правовом регулировании никогда нельзя упускать из виду то уникальное и особенное, которое присуще именно данной системе. И нужно помнить, что государство и общество — это открытая система. Такая система всегда, а в нынешнюю эпоху глобализации в особенности, подвержена всем — и позитивным, и негативным, — влияниям внешнего мира и других социально-государственных систем.
Далее, нужно понимать, что любые реформы — это системные социально-государственные трансформации, которые неизбежно ставят под вопрос устойчивость системы к разрушению. Право — это всегда баланс гибкости и мощности регулятивных функций. Но именно в периоды реформ категорически недопустимо отпускать правовые вожжи, то есть жертвовать мощностью правового регулирования в пользу его так или иначе понимаемой гибкости. Мы на этом уже очень сильно обожглись в эпоху перестройки и постперестройки, потеряв единую страну и принеся неисчислимые беды ее гражданам. Этот урок ни в коем случае забывать нельзя.
И последнее. Как в массовом сознании общества, так и, тем более, в правовой системе категорически недопустимы противопоставление человека — и государства, человека — и гражданского общества, гражданского общества — и государства. Целью и результатом нашего правового регулирования должна быть такая социальная ситуация, в которой гражданин, гражданское общество и государство сосуществуют в неразрывном, конструктивном, синергийном единстве.
