Дамы и господа!

Тема нашей встречи – конкуренция и сотрудничество правовых систем. Но не просто конкуренция и сотрудничество, а такая конкуренция и такое сотрудничество, которые обеспечивают развитие общества, государства и экономики.

И —  добавлю —  такая конкуренция и такое сотрудничество, которые обеспечивают развитие человека, личности.  Развитие и как индивида, и как гражданина. Потому что без такого развития личности-гражданина не будет сколько-нибудь устойчивого развития всего остального —  и общества, и государства, и экономики.

Тема эта крайне важная. Не случайно она является лейтмотивом всех трех Международных юридических форумов. Эта тема детально рассмотрена в гигантском количестве философских, правовых, политических, социологических текстов и в России, и за рубежом. Процессы глобализации постоянно привносят в нее все новые аспекты, связанные с ростом взаимозависимости национальных систем права и имплементацией неуклонно разрастающихся международно-правовых норм   в национальные правовые системы.

Потому я сознательно заужу рамки своего доклада и остановлюсь только на тех ракурсах данной темы, которые мне представляются наиболее актуальными для правового, социально-экономического и политического развития нашей России.

Это — проблемы взаимодействия российской правовой системы с международной правовой системой. И, прежде всего, с правовыми установлениями объединенной Европы, наиболее близкой к нам в культурном, историческом и правовом отношении.

Сначала скажу о сотрудничестве.

Российская Конституция, принятая в 1993 году, разрабатывалась на базе внимательного и последовательного учета европейского конституционно-правового опыта. И в своих ключевых положениях оказалась и по своему духу, и по своей букве глубоко созвучна конституционно-правовым установлениям ведущих демократических европейских стран. 

Именно такой характер нашей Конституции и правовой системы в целом позволяет нам в течение последних 20 лет сотрудничать с высшими судебными органами ведущих стран мира и международными правовыми инстанциями по большинству важнейших правовых и правоприменительных вопросов почти без серьезных коллизий.

Мы в 1998 году ратифицировали Конвенцию Совета Европы о защите прав человека и основных свобод и Протоколы к ней —  за исключением шестого, двенадцатого и тринадцатого Протоколов, —  и тем самым имплементировали в свою правовую систему основные положения Конвенции. Россия долго сомневалась в целесообразности принятия четырнадцатого Протокола к Конвенции, который предусматривает упрощение принятия решений в Европейском Суде по правам человека, но в 2010 году его также ратифицировала.

Мы уже много лет почти всегда —  об исключениях и их причинах я скажу ниже —  согласованно и успешно реализуем решения ЕСПЧ. 
Таким образом, сотрудничество между российской национальной правовой системой и другими международными и национальными правовыми системами налицо. И я не могу не подчеркнуть, что это сотрудничество, безусловно, способствует тому развитию общества, государства и экономики, которое заявлено в названии нашей конференции.

Теперь —  к вопросу о конкуренции правовых систем. Она, конечно же, тоже налицо. Сразу оговорю, что причины этой конкуренции, так сказать, "взаимные". И заключаются вовсе не в стремлении России подчеркнуть и продемонстрировать свой национально-государственный суверенитет, как это иногда утверждают зарубежные и отечественные правоведы. 

Начну обсуждение этой проблемы с одного из ярких примеров —  отказа России от ратификации Протоколов Европейской конвенции, касающихся полной отмены смертной казни.

Россия лишь подписала, но не ратифицировала Протокол №6 к Конвенции, касающийся отмены смертной казни в мирное время. Но все мы знаем, что в 1999 году Конституционный Суд РФ принял решение, явившееся правовым основанием временного моратория на применение смертной казни в Российской Федерации. В конце 2009 года Конституционный Суд другим своим решением ввел, по сути, бессрочный мораторий, согласно которому в Российской Федерации —  в силу конституционно-правового режима, сложившегося в стране со времени подписания Конвенции, —  смертная казнь как исключительная мера уголовного наказания не может назначаться и применяться. 

Подчеркну, что это решение далось нам очень непросто. Потому что в данном случае КС принял решение, противоречащее настроениям подавляющего большинства российских граждан. Эти граждане, которые слишком часто сталкиваются с вопиющими преступлениями —  вспомним  хотя бы недавние дикие массовые убийства людей, включая малолетних детей, в Краснодарском крае, —  требуют сохранения законодательной нормы о смертной казни и ее применения в таких случаях. 

Решение КС в связи с Протоколом №6, таким образом, является компромиссом между позицией  общественного мнения внутри страны и взятыми на себя  государством международно-правовыми обязательствами. То есть, подчеркну, полностью соответствует как правовому духу Европейской Конвенции, так и правовому духу Конституции России.

Однако и многими нашими гражданами, и многими правоведами вновь и вновь повторяется один и тот же вопрос: зачем понадобился этот компромисс, и почему, все-таки, не были ратифицированы в полном объеме Протоколы к Европейской Конвенции?

Еще раз вернусь к этому вопросу, который уже не раз обсуждал. А именно, к вопросу соотношения между неформальной нормативностью общественной морали – и формальными правовыми нормами.

Общественная (массовая) мораль, укорененная в нравственно-религиозной традиции народа, его исторической культуре, его специфическом менталитете, —  не мелочь, которой возможно пренебречь. Это —  сфера общественных ценностей,  важнейшая и неотменяемая какими-либо формальными актами часть массового сознания. То есть, это вовсе не такая материя, которая может быть в краткие сроки подвергнута какой-либо волюнтаристской переделке. На самом деле —  и об этом писали многие крупные теоретики права  во все времена —  общественная мораль, вкупе с укорененными в обществе ценностями, является ключевым, а вовсе не факультативным или второстепенным, социальным регулятором. 

Все исторические правовые достижения —  хоть Законы Хаммурапи, хоть развитая правовая система Древнего Рима, хоть наполеоновский Кодекс — строились с постоянной оглядкой на те представления о справедливом, благом и должном, которые укоренены в общественной морали соответствующей эпохи и соответствующего культурно-исторического ареала. И, осмелюсь утверждать, что практически все исторические провалы правового регулирования связаны с такими разрывами между массовым моральным и формально-правовым долженствованием, которые вызывали между ними перманентные и неснимаемые конфликты. И, значит, хаос социальной регулятивности.
Эта проблема особенно важна для России сразу по двум основным причинам.

Во-первых, Россия как государство, по большому счету, никогда ранее в своей истории не брала правовой барьер. Проблемы создания, толкования и применения законодательных норм, возникавших на Руси, начиная с "Русской Правды", касались в основном лишь небольшого круга жизненных ситуаций и сравнительно узких социальных слоев. На всем остальном пространстве социального регулирования много веков доминировало слабо формализованное право обычая, укорененное в нормах религиозной морали и задававшее массовые представления о справедливом и должном. Именно здесь находятся корни того российского недоверия к писаному формальному праву, которые отражены в многочисленных народных присловьях: "судить по закону — или по совести", "закон что дышло" и так далее.

Во-вторых, попытке последовательного и всеобъемлющего правового оформления социального и государственного порядка, предпринятой в России начиная с реформ Александра Второго-освободителя, был отпущен крайне небольшой по историческим меркам срок. Кроме того, эта попытка не была достаточно последовательна, и не была завершена к моменту революции 1917 года.

Наконец, —  что важнее всего, —  эта попытка и ее законотворческие  результаты не были вполне освоены и присвоены российским социальным большинством. Особенно по той причине, что в ходе реформы оказались резко ослаблены коллективистские скрепы общинной морали и роль обычного права. Но одновременно (в том числе, из-за профессиональной слабости и коррумпированности значительной части судейского сообщества) —  в массовом менталитете не укоренилась убежденность в  разумности и целесообразности обращения к судебному разрешению конфликтов.

А далее была эпоха социальных и правовых эксцессов революции и гражданской войны, затем эпоха выстраивания советской партийно-государственной системы нормативной регуляции и, наконец, ее очередная постсоветская кардинальная ломка.

В связи с этим замечу, что в тех странах Европы, на которые нам предлагают равняться, становление современных правовых систем проходило столетиями. С постепенным накоплением в них правовых новелл, отвечающих изменениям в обществе. С «овнутрением», освоением норм правовой системы социальными массами. И, в итоге, с привыканием этих масс к требованиям законов как генеральным и безусловным регулятивным предписаниям.

Это был процесс, в рамках которого неформальные моральные представления о справедливости постепенно сближались и объединялись с формальными требованиями норм законов —  до тех пор, пока юридический закон не стал для социального большинства самодостаточной ценностью, то есть доминантным и неоспариваемым регулятором. 

В России сейчас только начата —  прошло всего 20 лет! —  очередная попытка запустить этот процесс и довести его до конца. И именно в таком смысле я заявил, что Россия пока не взяла правовой барьер.

Что из этого, на мой взгляд, следует в части решения проблем конкуренции российской и зарубежных правовых систем, включая систему Конвенции Совета Европы?

Следует, прежде всего, крайне внимательно относиться к решению проблемы эффективности и легитимности правотворчества и правоприменения. Что я имею в виду? Чтобы быть кратким, сошлюсь на позиции Пьера Бурдье и Юргена Хабермаса, с которыми я полностью солидарен.

Бурдье подчеркивал, что право и правоприменение может быть эффективным лишь в том случае, если закон и норма его юридического толкования созвучны общественным представлениям о справедливости. А Хабермас указывал на то, что в социальной оценке правоприменения чрезвычайно важна устойчивость и последовательность: именно эта устойчивость и последовательность повышает доверие к праву и его социальную легитимность в сознании общества.

Отсюда, прежде всего, следует, что мы и в своем правотворчестве, и в своем правоприменении должны серьезно, ответственно и, не побоюсь этого слова, бережно учитывать и использовать те сохранившиеся в российской социальной ткани неписаные нормы здоровой массовой моральной регулятивности, которые хоть как-то восполняют все еще недостаточную эффективность законодательного правового регулирования.

Такая ответственность требует внимательной оценки рекомендуемых нам для имплементации зарубежных или международных норм, а также решений международных судов, включая их соотнесение с Конституцией России. Здесь требуется решать один очень непростой вопрос: не внесут ли рекомендуемые нормы и решения в наше общество, и без того не вполне доверяющее правовым институтам, дополнительную толику недоверия к справедливости создаваемых и применяемых законов? И, тем более, не взорвут ли они социальный мир в стране? Ведь если это произойдет, то о каком содействии права развитию общества, государства и экономики мы говорим?

Отсюда следует, что и в национальном законотворчестве, и, тем более, в решении проблем имплементации в России каких-либо норм международного права и решений межгосударственных правовых институтов  необходимо в полной мере использовать существующие —  и парламентские, и общественные — демократические механизмы выявления и учета российской специфики, выраженной в особенностях   ценностно-нормативной структуры общества и прежде всего в общественной морали.

То есть, для точных и взвешенных законодательных решений, которые большинством общества будут приниматься и исполняться как справедливые, нам нужно иметь результаты глубокого анализа совокупности культурных, психологических, идейных, религиозных и других ценностных ориентаций российского общества. Только их понимание на основе такого анализа даст нам, правоведам, базовые основания для обеспечения правильного баланса между этим ценностными ориентациями в законодательных нормах.

Подчеркну, что я говорю не о чем-то необычном, выходящем за рамки правового поля, созданного в нашей стране. Высказанный мною тезис полностью отвечает требованию Конституции обеспечивать учет и согласование различных социальных интересов по принципу формального равенства. Сошлюсь, например, на предписание нашего Основного Закона, согласно которому осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц (ч.3 ст.17 Конституции).

Предвижу, что высказанная мною позиция вызовет возражения. Мне скажут, что в нашей Конституции оговорено, что общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы; если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора (ч.4 ст.15).

Так как же быть?

Отвечаю. Сначала —  ссылками на прецеденты из практики взаимодействия между Европейским Судом по правам человека и национальными конституционными судами. 

Так, Федеральный Конституционный Суд Германии  в нескольких своих постановлениях —  от 11 октября 1985 года, от 14 октября 2004 года и от 13 июля 2010 года — сформулировал и обосновал правовую позицию «об ограниченной правовой силе постановлений Европейского Суда». Согласно этой позиции, государство обязано исполнять постановление Европейского Суда по правам человека в рамках участвующих в рассмотрении дела лиц и в отношении конкретного предмета спора, рассмотренного ЕСПЧ. Однако «государство вправе не учитывать решение Европейского Суда в случаях и в частях, противоречащих конституционным ценностям, защищаемым Основным Законом Германии».

При этом Федеральный Конституционный Суд Германии указал, что "Основной Закон имеет целью интеграцию Германии в правовое сообщество мирных свободных государств, но не предусматривает отказа от суверенитета, закрепленного в Основном Законе. Следовательно, не противоречит цели приверженности международному праву, если законодатель, в порядке исключения, не соблюдает право международных договоров при условии, что это является единственно возможным способом избежать нарушения основополагающих конституционных принципов".

Описанный мною прецедент —  не единственный.

Например, в 1987 г. Конституционный Суд Австрии отверг правовую позицию Европейского Суда по схожим основаниям. Отметив необходимость учитывать судебную практику и решения ЕСПЧ, австрийский Конституционный Суд в то же время указал, что обязан руководствоваться принципами национальной Конституции, и потому не может допустить применения решений и правовых позиций Европейского Суда, которые противоречат конституционным принципам.

В том же списке аналогичных решений национальных конституционных органов, отказавшихся признать правовую позицию Европейского Суда —  решение Франции, принятое в 1999 году. К аналогичному выводу о невозможности согласиться с правовой позицией Европейского Суда, как противоречащей Конституции, в 2004 г. пришла Федеральная кассационная комиссия по трудовым спорам Швейцарии. 

Наконец, достаточно показательный прецедент оспаривания решения ЕСПЧ —  принятое Большой палатой Суда весной 2011 г. по кассационной жалобе Италии постановление ЕСПЧ, признающее, что размещение изображений Святого Распятия в итальянских школах не является нарушением прав учащихся, не принадлежащих к христианской конфессии. 

Россия, как и перечисленные выше страны, ратифицировала Конвенцию Совета Европы по правам человека, и признала обязательный характер решений ЕСПЧ, которыми установлено нарушение прав человека, допущенных национальными судами при разрешении конкретных дел. А также взяла на себя обязательства реагирования на постановления ЕСПЧ, требующие восстановления нарушенных прав и соответствующих компенсаций потерпевшим.

Но Россия, как и все перечисленные выше страны, имеет суверенное право выполнять решения ЕСПЧ таким образом, чтобы не были нарушены буква и дух Конституции.

В связи с вопросом о сотрудничестве и конкуренции национальной правовой системы в сфере норм и решений международных правовых институтов затрону еще одну непростую проблему. Проблему соотношений между принципом субсидиарности и так называемым «судейским активизмом». 

Эта проблема давно является предметом правовых дискуссий — прежде всего, в контексте тех коллизий, которые я обозначил в связи с решениями ЕСПЧ и их соотношением с решениями национальных конституционных судов. И затрагивает, в первую очередь, решения в сфере защиты прав человека.

С одной стороны, принцип субсидиарности ограничивает юрисдикцию ЕСПЧ, признавая приоритет правоустановления и правоприменения за суверенными национальными правовыми институтами.

С другой стороны, в условиях глобализации расширяются представления об универсальном характере прав человека. И, соответственно, происходит расширение субъектного состава международного права. Субъектами   международного (а точнее —   наднационального) права в настоящее время   наряду с   государствами и нациями   становятся  и отдельные индивиды. Причем к таким правовым представлениям и к унифицированной наднациональной модели правового регулирования присоединяется все больше государств. 

Однако здесь возникает достаточно сложная и острая коллизия, связанная со спецификой принятия международных правовых решений.

Дело в том, что в любом современном демократическом государстве соблюдается принцип разделения властей и баланса их функций и прерогатив. В рамках национальных правовых систем законодательная, исполнительная и судебная власть разделены, уравновешивают и взаимно контролируют друг друга. В результате, например, Федеральное Собрание — парламент Российской Федерации принимает законы, но не может давать им официальное толкование для правоприменения, в том числе судебного правоприменения. Толкование законов при их применении осуществляют суды, включая высшие суды страны, в том числе Конституционный Суд.

При этом Конституционный Суд наделен правом проверять конституционность законов и, следовательно, выявлять их конституционно-правовой смысл, обязательный для органов исполнительной власти и всех судов.  Если суд общей юрисдикции или арбитражный суд, разрешая конкретное дело, придет к выводу о неконституционности закона, он обязан обратиться в Конституционный Суд и приостановить рассмотрение дела.  А все суды Российской Федерации, в том числе высшие, принимают решения, подчиняясь Конституции и федеральным законам, т.е. на основе законов, включая Основной Закон, а не вместо законов. 

Но в отношении Европейского Суда по правам человека ситуация иная. Ни Совет Европы, ни какая-либо другая инстанция, представляющая мнение европейских избирателей и европейского общества в целом, не имеет в отношении ЕСПЧ таких функций и прав, которые обеспечиваются демократической системой разделения ветвей власти в национальном государстве. В результате правовые акты ЕСПЧ фактически являются лишь общим мнением группы авторитетных экспертов-правоведов. Которые, замечу, далеко не всегда при вынесении своего решения приходят к консенсусу.

Сейчас этот свой тезис сознательно заострю. Подчеркну, что, как не раз заявляли председатель и судьи ЕСПЧ, в решениях этого Суда находит отражение универсальная общеевропейская система ценностей в отношении концепции прав человека и развития этих прав. И задам вопрос: насколько правомочно и как соотносится с демократией определение универсальной системы ценностей и прав человека экспертной инстанцией, которая Европейской Конвенцией определена как высшая и наднациональная, но не включена ни в какую демократическую систему сдержек и противовесов?

Мой вопрос имеет сугубо практический смысл. Дело в том, что ЕСПЧ в последние годы все чаще использует свою юрисдикцию для вынесения так называемых "универсальных решений", подразумевающих их обязательность в национальной правовой системе не только для правоприменителей, обязанных исполнять постановление ЕСПЧ в рамках участвующих в рассмотрении дела лиц и в отношении конкретного предмета спора, рассмотренного ЕСПЧ, но и для законодателя, т.е. предопределяющих судьбу того или иного закона, прямо или косвенно затронутого в таких решениях. То есть, мы здесь фактически видим заявку на то, чтобы Конвенция о защите прав человека и основных свобод играла роль общеевропейской конституции, а ЕСПЧ —  роль общеевропейского «конституционного суда» по правам человека с очень широкими (по сути дела – нормотворческими) полномочиями. 

Но эта тенденция, в случае ее развития, означает одновременно и девальвацию ключевого принципа деятельности Европейского Суда — принципа субсидиарности, и риск перманентных вторжений ЕСПЧ в компетенцию национального законодателя.

Более того, здесь возникает еще один риск. А именно —  риск навязывания, в качестве «универсальных решений», таких частных представлений о ценностях, правах человека и их нарушениях, которые сложились в определенной, достаточно узкой социокультурной экспертной группе и резко противоречат представлениям и ценностям иных социокультурных групп, представляющих социальное, национальное, общеевропейское большинство. 

То, к чему это может приводить, уже показали некоторые очень болезненные массовые реакции на отдельные вердикты ЕСПЧ.
Наверное, все присутствующие знают, насколько острой и массовой была в Италии реакция на решение ЕСПЧ (Малой Палаты) о запрете размещения изображений Святого Распятия в школах страны. Нет сомнений, что именно эта реакция вызвала обращение Италии и последующее решение Большой Палаты ЕСПЧ, пересмотревшее первоначальное решение Малой Палаты.

Но, возможно, не все знают, насколько острой и массовой в православной Сербии была реакция на разрешенный, в соответствии с постановлением ЕСПЧ, гей-парад в Белграде. Этот парад превратился в большое побоище и массовые беспорядки, прокатившиеся по стране. Было множество раненых и были человеческие жертвы. Причем, подчеркну, публикации в европейских СМИ, обвиняющие в этих эксцессах некие «фашиствующие элементы», —  не соответствуют реальности. 

Конечно, есть в Сербии —  как и во Франции, Германии, Великобритании и так далее, —  фашиствующие элементы. Но они в Сербии, как и в этих странах, не определяют массовые социальные  реакции. Такая реакция в Сербии возникла тогда, когда религиозное большинство решило, что национальное правосудие объединилось с международным правосудием в лице ЕСПЧ в неприемлемом и греховном посягательстве на базовые ценности этого большинства.

В связи с этим мы не имеем права не задаваться вопросом: как нам в России надо относиться к такого рода наднациональным правовым решениям, которые крайне болезненно атакуют создававшийся многие века базовый культурный, нравственный, религиозный код практически всех народов страны? И как мы в этом контексте должны оценивать недавнее решение ЕСПЧ о неправомерности запретов гей-парадов в Москве? Должны ли мы подчиниться решению ЕСПЧ, или нам следует всерьез учитывать риски повторения в столице России описанного мною "сербского сценария"?

Повторюсь и поставлю этот вопрос перед собравшимися специалистами шире. Оправданна ли в принципе складывающаяся на наших глазах практика ЕСПЧ, который фактически распространяет представления о моральном и должном, сложившиеся у носителей определенной культуры и правовой традиции, на все без исключения страны Европы? И возможно ли огульное распространение  таких представлений, сложившихся на базе культуры одного региона, на крайне разнородные по своим культурно-историческим традициям страны, причем без учета их существующего в реальности —  и не снимаемого никакими юридическими решениями — культурного, религиозного, этнического многообразия? 

А ведь такие попытки "универсализовать многообразие" ЕСПЧ предпринимает с опасной регулярностью. Например, объявляя "гендерными предрассудками" вполне разумное, соответствующее принципу формального равенства, стремление национальных законодателей компенсировать российским женщинам их социальную уязвимость  путем предоставления законодательных преференций для реализации ими своей правоспособности. Или, например, демонстрируя явные перекосы в защите прав сексуальных меньшинств, то есть фактически объявляя нормы этих меньшинств обязательными для гетеросексуального большинства.

В этом же ряду —  мои вопросы к имплементации в России некоторых аспектов только что ратифицированной нашим  Федеральным Собранием  Европейской Конвенции по правам ребенка. Российские специалисты утверждают, что положения Конвенции, связанные с обязательностью раннего сексуального просвещения детей, в нашей стране могут вызвать острые и категорические протесты не только подавляющего большинства верующих различных конфессий, но и огромной части светских граждан. То есть, могут спровоцировать мощные и долговременные нарушения социальной стабильности. И, значит, будут препятствовать, а не способствовать социальному, экономическому, государственному развитию России, которое обязана обеспечивать отечественная правовая система.

Все перечисленное выше касается рисков, которые возникают в связи с попытками «общечеловеческой универсализации» решений ЕСПЧ, затрагивающих общественную мораль.

Однако есть здесь и другая, формально-юридическая сторона проблемы.

Конституция Российской Федерации имеет высшую юридическую силу в системе правовых актов (ч.1 ст.15 Конституции). При этом составной частью правовой системы России являются общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры; в тех случаях, если международным договором Российской Федерации предусмотрены иные нормы, чем предусмотренные национальным законом, применяются нормы международного договора (ч.4 ст.15 Конституции). Это положение касается и Конвенции о защите прав человека и основных свобод: ее ст.46 обязывает страну-участницу Конвенции исполнять обязательные постановления ЕСПЧ по делам, по которым она является стороной.

Россия, ратифицировав Конвенцию, тем самым, в соответствии с ее ст.1, признала обязательной юрисдикцию ЕСПЧ по вопросам толкования и применения Конвенции. Однако, очевидно, что это предписание, взятое как составная часть правовой системы Российской Федерации, должно интерпретироваться как конкретизация положений Конституции, то есть не должно выходить за пределы заложенного в Конституции правового смысла ее принципов и норм, в том числе относящихся к правам человека.

То есть национальные суды, как это следует из Конституции (статьи 15 и 120), обязаны при обосновании своего решения учитывать то толкование Конвенции, которые дал Европейский Суд по правам человека, поскольку Россия обязана исполнять постановление данного Суда в рамках участвующих в рассмотрении дела лиц и в отношении конкретного предмета спора, рассмотренного ЕСПЧ.

При этом, однако, Российская Федерация вправе не учитывать решение Европейского Суда в случаях и в частях, противоречащих конституционным ценностям, защищаемым ее Основным Законом. Следовательно, Конституционный Суд может признать такое толкование лишь в том случае, если оно не противоречит Конституции как правовому акту высшей юридической силы в правовой системе Российской Федерации.

Важно подчеркнуть, что речь идет не о противоречиях между Европейской Конвенцией и Конституцией России, а о конкуренции между толкованием Конвенции и Конституции, которое осуществляется соответственно ЕСПЧ и Конституционным Судом. И Конституционный Суд, проверяя конституционность закона, принимает решение в зависимости от того, какое толкование, с учетом баланса конституционно защищаемых ценностей, лучше защищает права человека и гражданина. Это одно из ключевых суверенных прав России, которое мы обязаны отстаивать при любых правовых коллизиях и в любых ситуациях конкуренции национальной и международной правовых систем.

Прошу всех собравшихся не воспринимать мои тезисы как сомнения в правомочности применения в российской практике рассматриваемой Конвенции, а также решений ЕСПЧ. Ратифицировав Конвенцию, мы не только признали, что в России основные ценности в сфере прав человека родственны ценностям Европы. Мы заодно присоединились к развитой международной правовой среде, наработавшей огромный опыт решения тех проблем, регулирование которых Россия только начала осваивать. Ни от этих ценностей, ни от использования этого опыта мы отказываться не должны и не вправе.

Однако мы не можем быть уверены, что европейские правоведы, толкующие Конвенцию, всегда находят «универсальную истину в последней инстанции». Тем более, что Конвенция, которую они толкуют, появилась на свет более 60 лет назад. Мир за эти десятилетия изменился очень сильно. Многие ныне актуальные и острые проблемы в момент создания Конвенции вообще не входили в сферу юрисдикции ЕСПЧ.

Не случайно проблемы европейской системы защиты прав человека и Европейского Суда, как контрольного механизма этой системы, очень активно обсуждались на последних международных правовых конференциях высокого уровня — в Интерлакене в 2010 году, в Измире в 2011 году и в Брайтоне в 2012 году. Причем эти обсуждения были весьма острыми. В них оказались представлены, в том числе, полярные мнения. Были и заявления о недопустимости каких-либо посягательств на дух и букву Конвенции и полномочия ЕСПЧ. Была и очень резкая критика Конвенции и ЕСПЧ как устаревших институтов, к настоящему моменту утративших свою правовую и социальную легитимность.

Я убежден, что Россия должна избегать обеих этих крайностей. По моему мнению, и буква Конвенции, и режим деятельности ЕСПЧ требуют реформирования. В какой части необходимо это реформирование,  я уже сказал. Однако это реформирование должно быть продуманным, постепенным и очень, очень острожным. Нужно помнить, что других, альтернативных международных институтов защиты прав человека у нас нет. И что любая реформа вполне может создавать серьезные риски, связанные с возможностью «выплеснуть из ванны с водой ребенка».