Левое крыло исполнительного комитета всероссийского крестьянского совета ставит вопрос об аресте Николая II и членов его семьи и передаче Романовых революционному суду. Постановлено добиваться немедленного перевода бывшего императора в Петроград или Кронштадт и составить обвинительный акт к его приезду.

«Дело Пуришкевича» о монархическом заговоре продолжает сопровождаться скандалами. На процессе подсудимые объявляют, что записанные в деле показания являются «сочинениями следователя». Например, один из обвиняемых, прапорщик Зеленский якобы признавался, что Пуришкевич поручал ему отравление цианистым калием конфет для красногвардейцев, убийство Ленина и Троцкого и похищение бланков из штаба округа для фабрикации документов нелегально живущих офицеров. В суде Зеленский отказался от этих показаний, а эксперты-психиатры, между тем, установили, что прапорщик «страдает отсутствием чувства истины, клептоманией и нравственным помешательством». 

Новое развитие получает дело полковника Мясоедова, которого повесили за участие в шпионаже вместе с 8 соучастниками. По ходатайству родственника одного из фигурантов дело решено пересмотреть и определить, оказывали ли давление на следствие и суд бывший министр юстиции Щегловитов и великий князь Николай Николаевич.

РАПСИ продолжает знакомить читателей с правовыми новостями столетней давности, на дворе 25-31 декабря 2017 года*. 

25 декабря

Почему нет денег

У нового комиссара юстиции Штейнберга сердце, как известно, мягкое – не в пример Ленину и Троцкому. С трудом, но все же он провел через совет народных комиссаров декрет о том, чтобы всем заключенным, томящимся в тюрьмах по распоряжению большевистской власти, было выдано к Рождеству по праздничному подарку. И то сказать: ведь даже царское правительство разрешало выдавать несчастным заключенным к рождественским праздникам мало-мальски сносную пищу, вместо обычной тюремной баланды! 

Но оказалось, что этот декрет, как и все декреты совета народных комиссаров, был подан чересчур скороспело. Праздничных подарков пришлось раздать так много (калединцам, корниловцам, меньшевикам и эсэрам, бастующим, рабочим, солдатам, украинцам, белорусам, – всем вообще саботажникам), что расход на них поглотил всю кассовую наличность совета комиссаров – и то не хватило. Вот почему пролетариат и беднейшее крестьянство остались к праздникам без денег.

(газета Вперед) 

26 декабря

В Петрограде

Комиссар юстиции приказал пересмотреть дело полковника Мясоедова, повешенного с 8 соучастниками за шпионство. Этот приказ объясняется жалобой родственника одного из приговоренных, указавшего на крупные юридические неправильности и на ряд незаконных действий со стороны некоторых высокопоставленных лиц, среди которых бывший министр юстиции Щегловитов и великий князь Николай Николаевич.

(Русский солдат-гражданин во Франции) 

27 декабря

Требование суда над Николаем II

Левое крыло исполнительного комитета всероссийского крестьянского совета решило поднять вопрос в ближайшем заседании центрального исполнительного комитета и С. Р. и С. Д. о судьбе Николая II и его семьи. Постановлено добиваться немедленного перевода Николая II в Петроград или Кронштадт, а также ареста всех членов бывшей царской фамилии. Бывший царь и его семья должны быть преданы революционному суду. К приезду Николая II в Петроград должен быть выработан обвинительный акт, чтобы сразу поставить дело.

(Утро России)

28 декабря

Борьба с саботажем

Представители советской власти, лишенные возможности заставить чинов почтово-телеграфного ведомства встать на работу, объявили всех почтово-телеграфных служащих отбывающими обязательную трудовую повинность, законопроект о каковой еще разрабатывается советом народных комиссаров. Отказ от работы в учреждениях почтово-телеграфного ведомства рассматривается как государственное преступление. Виновные в саботаже подлежат аресту и преданию суду революционного трибунала как враги трудового народа. Соответствующий декрет подписан комиссаром почты и телеграфов.

(Дело народа)

29 декабря

Дело Пуришкевича. О монархическом заговоре

Заседание революционного трибунала начинается с опозданием, в 2 часа дня. Председатель Жуков сообщает, что задержка произошла ввиду несвоевременного доставления в трибунал обвиняемого Зеленского. Произошло это, по словам председателя, вследствие нераспорядительности начальника «Крестов», который за это подвергнут аресту.

На скамье обвиняемых первое место занимает Пуришкевич, за ним идут другие привлеченные по этому делу, в том числе Кованько, герцог Лейхтенбергский и др. Подсудимый Брудерер снова отсутствует, не желая сидеть на одной скамье с Пуришкевичем. Пуришкевича защищают отец и сын Бобрищевы-Пушкины.

За столом обвинителей член Совета Раб. и Солд. Депутатов Евдокимов и большевистские деятели Мануйловский, Сосновский и др.

Никто из подсудимых обвинительных актов не получил, о чем они и заявляют. Председатель возражает, что обвинительные акты были отправлены в места заключения подсудимых. Официальная справка подтверждает это сообщение. Из Петропавловской крепости получена справка о доставлении обвинительных актов, а из «Крестов» никаких сведений не получено.

Возникает спор о допущении свидетелей. Обвинитель-большевик возражает, что защита, вызвав большое количество свидетелей, имеет целью затянуть дело.

Защитник Пуришкевича Бобрищев-Пушкин успокаивает обвинителя, заявляя, что все свидетели безусловно необходимы.

Обвинитель пытается возражать; он заявляет, что и для него важна характеристика деятельности Пуришкевича во время октябрьского переворота.

— Если бы дело шло о характеристике деятельности Пуришкевича за всю его жизнь, то мы могли бы вызвать и таких свидетелей, которые охарактеризовали бы его деятельность в кровавую эпоху бессарабских погромов и участие его в инсценировке дела Бейлиса, - заявляет обвинитель.

— Пуришкевич никогда в погромах не обвинялся, - возражает Бобрищев-Пушкин.

Обвинитель требует, чтобы Пуришкевич был поставлен «во весь свой рост», как участник дела Бейлиса и бессарабских погромов, а потому он ничего не имеет против допущения всех свидетелей.

Пуришкевич заявляет, что он согласен с тем, чтобы его поставили во весь рост:

— Я бы желал, - говорит он. – чтобы меня охарактеризовали с того времени, когда меня, 25-летнего молодого человека, избрали председателем земской управы.

Прения о допущении свидетелей затягиваются, при чем выясняется, что среди четверых обвинителей-большевиков единомыслия по этому вопросу нет.

Слово предоставляется дяде подсудимого прапорщика Зеленского – профессору Зеленскому. Профессор передает целый ряд фактов, устанавливающих, по его мнению, ненормальность его племянника, прапорщика Зеленского, и говорит о сыгранной им провокационной роли в деле Пуришкевича. Прапорщик Зеленский страдает, по словам дяди, отсутствием чувства истины, клептоманией и страстью к бродяжничеству. Все попытки дать ему какое-нибудь образование ни к чему не привели; его исключали из всех учебных заведений.

Дают заключение эксперты-психиатры. Профессор Розенбах от имени экспертов заявляет, что подсудимый Зеленский страдает нравственным помешательством. Профессор замечает, что Зеленского в этом процессе большевики вовлекли в грязную историю.

Обвинители один за другим задают экспертам вопросы, всячески стараясь дискредитировать экспертизу, при этом совершенное непонимание психиатрической экспертизы.

Эксперты заявляют далее, что другой подсудимый, Добедей, благодаря контузии головы, страдает травматическим неврозом.

Один за другим выступают обвинители, делая заявления одно курьезнее другого. Один считает, что вся эта история с экспертами совершенно праздная. Обвинитель – рабочий Васильев – ни к селу, ни к городу упоминает о том, что в аристократических слоях нашего общества всегда были умопомешанные и в качестве доказательства ссылается на то, что у нас много лет на троне сидел психопат.

Другой обвинитель не доверяет экспертизе, усматривая в ней саботаж. Эксперты хотят представить ненормальным и Пуришкевича.

Наконец, трибунал удаляется на совещание и выносит следующее постановление:

«Принимая во внимание заключение экспертов, трибунал постановил: вопрос о Зеленском и Добедей в отношении их психиатрической ненормальности оставить открытым; дела о них не выделять и дело слушанием продолжать. Что же касается свидетелей, то трибунал постановил допросить всех». 

После оглашения обвинительного акта, председатель трибунала задает вопрос:

— Гражданин Пуришкевич, признаете ли вы себя виновным в создании монархического заговора?

— Виновным себя не признаю, - отвечает Пуришкевич. – При настоящем положении вещей подобный заговор считаю безумием. Я – убежденный монархист, но заговора не устраивал.

Обвинители один за другим задают Пуришкевичу ряд вопросов.

— На что вам нужны были денежные средства, - спросил обвинитель.

— Средства нам нужны были для того, чтобы лица, боящиеся самосуда, могли уехать из Петрограда. Как были истрачены эти средства – имеются подробные сведения у следователя Тарасова-Родионова.

— Кто такой ваш помощник прап. Кожевикьянц, - задает вопрос обвинитель.

— Прохвост, - быстро отвечает Пуришкевич.

— Вы знали, что Кожевикьянц был начальником охраны Керенского?

Пуришкевич заявляет, что если бы это ему было известно, то он сейчас же отстранил бы от себя Кожевикьянца.

— Скажите обвиняемый, - спрашивает один из добровольных прокуроров, - вы советской власти, конечно, не признаете?

— Конечно, нет, - быстро отвечает Пуришкевич.

— Ну, а если Учредительное Собрание признает большевиков, - вы их также признаете?

— Несомненно.

— Даже Ленина признаете?

— Даже чурбана, - при общем смехе отвечает Пуришкевич.

Пуришкевич заявляет, что обвинение все смешало в одну кучу, соединив его почему-то вместе с деятелями комитета спасения.

— Никого из членов комитета спасения я не знал, и ни в каком заговоре я не участвовал.

Ротмистр Боде категорически отрицает свое участие в восстании. Свое пребывание в инженерном замке накануне восстания юнкеров и в самый день его он объясняет исключительно любопытством. На вопрос обвинителя о политических убеждениях Боде, он отвечает, что он монархист, но сторонник строго конституционной, а не абсолютной монархии.

Заседание суда закрывается в 10 часов вечера. Следующее заседание состоится 29 декабря, в 11 часов утра.

(Утро России)

30 декабря

Дело Пуришкевича.

Заседание 29-го декабря.

Заседание 29-го декабря было посвящено допросу обвиняемых преимущественно обвинителями, и надо отдать им справедливость, исполняли они это блестяще. 

— Вы участвовали в монархической организации, - спрашивает обвинитель полковника Винберга.

— Конечно, нет.

— Но вы - убежденный монархист?

— Да, безусловно.

— А почему вы приняли на себя командование московскими отрядами в дни переворота?

— Столица была объята сильным волнением, граждане находились в опасности, и я счел своим долгом пойти в городскую думу и предложить свои услуги.

— Был ли вам известен партийный состав думы?

— Меня этот вопрос не интересовал, у меня была цель водворения порядка, и я готов был бы работать даже с с.-р.

— А за какую монархию вы стоите – за конституционную или абсолютную?

— Позвольте на этот вопрос не ответить, так как это к делу не относится.

— Как же рассчитывали вы бороться с большевиками? – спрашивает обвинитель.

— Конечно, свергнуть захватчиков, - отвечает Винберг, - можно только вооруженной силой, как это сделали они; но это еще не значит, что мы хотели устроить вооруженное восстание.

Допрашивается герцог Лейхтенбергский, которому, по его заявлению, 19 лет, но выглядит он 16-летним мальчиком. Как известно, герцог Лейхтенбергский был задержан на квартире у Деботе, который укрывал его у себя от самосуда. Все подсудимые утверждают, что герцог Лейхтенбергский решительно никакого отношения к данному делу не имеет.

На вопрос о политических убеждениях герцог Лейхтенбергский отвечает:

— Я еще настолько молод, что мои политические убеждения пока не успели окончательно сложиться.

— Вы принадлежите к царскому дому? – спрашивает обвинитель.

— Нет, очень отдаленно.

— Но вы, кажется, родственник баварскому королю?

— Десятая вода на киселе.

— А у вас есть в Баварии имущество?

Все время терпеливо выслушивающий допрос новоявленными прокурорами своего подзащитного, присяжный поверенный Рауш, наконец, вскакивает со своего места и заявляет, что он протестует против подобного способа допроса. Публика аплодирует.

Корнет Попов не признает себя виновным в соучастии в организации монархического заговора.

— Вы обвиняетесь еще и в дезертирстве. Признаете вы себя в этом виновным?

— Положение офицеров в нашей армии дошло до того, что нужно либо поступаться своей честью, либо уйти из армии, - отвечает корнет Попов.

— Когда вы оставили действующую армию?

— Я оставил не действующую, а бездействующую армию. Это произошло после Калущского ужаса, когда армия покрыла себя не смываемым позором.

— А вы отступали с армией Николая Николаевича?

— Да, мы умирали, но не сдавались.

— Значит, по вашему, когда солдат уходит из армии, что он дезертир, - спрашивает обвинитель. А, когда офицер уходит? 

— Если он уходит из трусости, то и он дезертир. А трусом я не был. Теперь офицеры русской армии в количестве девяти поставлены в нелегальное положение.

В допрос вмешивается Бобрищев-Пушкин, который спрашивает корнета Попова, могут ли в настоящее время офицеры армии исполнить свои обязанности или им не дают этой возможности.

— Офицеры оставались в рядах действующей армии, - отвечает корнет Попов, - пока эта армия воевала. Когда солдаты перестали воевать и заявили, что немцы им братья, милее русский, когда приказ № 1, подорвал авторитет офицеров, которые раньше смотрели на солдат, как на своих младших братьев, когда между ними создалась глубокая пропасть, - девять десятых офицеров должны были перейти на нелегальное положение.

— Что же по вашему, - с каким то злорадством спрашивает один из обвинителей, - до вашего ухода положение солдат было хорошее, когда к ним применялась смертная казнь и телесное наказание? Разве это не быдло покушением на честь солдата?

Корнет Попов заявляет, что случаи применения телесных наказаний были чрезвычайно редки и порки допускались только за трусость, при чем сами солдаты одобряли этот способ наказания для трусов.

— Ага, значит для солдат не было поруганной чести, - восклицает обвинитель. - А если бы к вам применили телесное наказание! 

На очереди допрос прапорщика Зеленского, на основании показаний которого у следователя Тарасова-Родионова было создано настоящее дело.

Прапорщик Зеленский заявляет, что он отказывается отвечать на какие бы то ни было вопросы. Показания его оглашаются.

Длинно и подробно в своем показании прапорщик Зеленский рассказывает, как в здании армии и флота к нему подошел какой-то офицер, расспросив его о его положении, заявил ему, что Пуришкевич принимает участие в таких офицерах и предложил проводить его к Пуришкевичу. Придя к Пуришкевичу, Зеленский застал у него большое общество. Оказалось, было собрание. По словам Зеленского, Пуришкевич сразу ему, совершенно незнакомому человеку, стал рассказывать о своей монархической организации, о скупке оружия, о вооруженном восстании, о своих методах борьбы с большевиками. Пуришкевич надеялся, по словам Зеленского, на успех восстания, говоря, что он располагает большой вооруженной силой и что, как только будет выиграно восстание, то он «всю эту большевистскую сволочь перевешает и законопатит в тюрьмы без пощады».

Пуришкевич, по словам Зеленского, предложил ему взять на себя целый ряд ответственных поручений: отравление цианистым калием конфет для красногвардейцев, убийство Ленина и Троцкого и похищение бланков из штаба округа для фабрикации документов нелегально живущих офицеров. Эти ответственные поручения Пуришкевич дал ему после его вымышленного рассказа об убийстве им, Зеленским, 17 красногвардейцев. По словам Зеленского, он отказался от всех поручений, за исключением поручения похитить бланки.

После оглашения показаний Зеленский, не подымаясь с места, как и при дальнейшем допросе, заявляет, что все изложенное в его показаниях является сочинением следователя Тарасова-Родионова.

Пуришкевич с присущей ему экспансивностью вскакивает с места и говорит:

— После того, как я выслушал показания Зеленского и его заявление сейчас здесь, я прошу подвергнуть меня психиатрической экспертизе профессора Розенбаха и отправить меня на «Удельную»!

— Пусть Пуришкевич не беспокоится, - заявляет один из обвинителей. – После процесса для него найдется более подходящее место, чем «Удельная».

Зеленский заявляет, что теперь он согласен давать ответы на вопросы.

— Вы монархист? Следует очередной вопрос обвинителя.

— Я кто угодно, но во всяком случае не большевик.

— Мы это видим, но не сожалеем, - хором отвечают обвинители.

Отвечая на вопрос защитника по поводу своего показания у Тарасова-Родионова, Зеленский опровергает его от начала до конца.

Следующий обвиняемый капитан Душкин заявляет, что он признает себя виновным только в том, что он убежденный монархист. Что же касается его показания, данного у следователя, где он изобличал как Пуришкевича, так и многих из подсудимых, то капитан Душкин заявляет, что он, говоря об организации, имел в виду отнюдь не организацию Пуришкевича, а организацию Шатилова. Раньше он и сам путался, считая, на основании слов Шатилова, что организация Шатилова и Пуришкевича – одно и то же. Теперь же он разобрался и видит, что организация Шатилова ничего общего с организацией Пуришкевича не имеет.

— Как вы относитесь к революционерам вообще? – допытывается обвинитель.

— Я признаю, что социалисты преследуют высокие идеи, но их теории в данный момент не применимы.

— Вы по убеждению монархист? – обращается к следующему обвиняемому Граффу с неизменным вопросом обвинитель.

— Да, я монархист по убеждению, - отвечает Графф и вслед затем заявляет, что все его показания, данные следователю Тарасову-Родионову, не соответствуют действительности.

— Тарасов-Родионов, - заявляет Графф, - некоторые мои показания совсем не записывал, а некоторые передал в совершенно извращенном виде. Мало того, я должен остановиться подробнее на тех приемах, к которым прибегал Тарасов-Родионов при допросе. Прежде чем задавать вопросы, он предпосылал им маленькое введение. Он заявил мне, что никакого обвинения нам предъявлять не будут, что мы будем освобождены и что в Смольном считают нас безвредными людьми. В Смольном, - сказал мне Тарасов-Родионов, - вся картина нашего преступления ясна. Если вы будете отвечать искренно, то будет ясно, что вы человек честный и вас могут освободить под честное слово, что вы не будете выступать против советской власти.

Во время моего допроса, - продолжает Графф, - ко мне приехал отец, которого я не видел целый месяц. Я был очень взволнован и кроме того, помня обещание Тарасова-Родионова, отнесся не серьезно к своим показаниям и подписал их не читая. Я думал, - кончает подсудимый, - что имею дело с порядочным человеком, но теперь я вижу, что ошибся.

Подсудимый Графф заканчивает показания заявлением, что никакой организации монархического заговора он не знает и об участии в таковой Пуришкевича не имеет представления.

После Граффа дает обширные показания последний подсудимый Муффель. Он заявляет, что никакого отношения к юнкерскому восстанию Пуришкевич не имел.

Обвинитель пытается установить, принимал ли участие в восстании штаб-ротмистр Деботе, но Муффель отвечает, что лично он Деботе не знал и видел его только случайно один раз в день восстания в инженерном замке.

После допроса Муффеля объявляется перерыв до следующего дня.

(Утро России)

31 декабря

Дело Пуришкевича

Заседание 30-го декабря.

Заседание открывается заявлением Зеленского:

— Здесь все говорят о моем предательстве и провокации. Я заявляю, что предал я не по своей вине. Я вас умоляю, чтобы меня судили возможно строже, так как это будет для меня гораздо легче, чем остаться жить на свободе.

Зеленский, не успев закончить своего заявления, падает в припадке эпилепсии. Конвойные подхватывают его и на руках выносят из зала.

Допрашивается Елена Пуришкевич. Она утверждает, что впервые увидела Зеленского, когда он накануне ареста ночью постучался к ней в номер. Зеленский заявил: «Все открыто, надо спасаться» и предложил Елене Пуришкевич вывезти из гостиницы бомбы, револьвер и пулемет, ссылаясь на то, что ей, как женщине, будет удобно это сделать. Свидетельница отказалась исполнить это. Тогда Зеленский заявил, что он заберет все оружие к себе в номер и будет защищаться. На следующий день Елена Пуришкевич была арестована в то время, как проходила по коридору гостиницы. Затем был арестован и ее муж.

Находясь в «Крестах», Елена Пуришкевич, будучи вызвана в контору тюрьмы, встретила там Зеленского в военной форме. Он приехал к начальнику тюрьмы по какому-то делу. Следовательно, Зеленский был на свободе. Когда ее допрашивал следователь Благонравов, бывший при этом Зеленский задавал ей вопросы. Это ее так удивило, что она обратилась к Благонравову с вопросом, не является ли Зеленский прокурором. На это Благонравов ответил: «По доносу этого господина произведены все аресты в гостинице Россия».

Свидетель, член Совета Р. и С. Д. Чернявский дает показания о герцоге Лейхтенбергском, которого знает с детства, и на вопрос представителя, об участии герцога в монархическом заговоре, заявляет:

— Это ложь и клевета, ничего подобного не было.

Самым интересным из всех свидетельских показаний является показание капитана броневого дивизиона Фильденкрайца.

— Накануне так называемого восстания юнкеров, - рассказывает свидетель, - ко мне в Михайловский манеж явился адъютант полк. Полковникова и предложил от имени последнего захватить все броневые машины и отправиться с ними на помощи войскам Керенского. Я отправился в комитете спасения родины и революции, где застал полк. Полковникова и еще троих штатских. Полк. Полковников спросил меня, могу ли я взять на себя захват Михайловского манежа. Я ответил, что если мне будет дано 20 – 30 надежных людей, то я, конечно, это исполню. Полк. Полковников заявил, что всю ответственность за это поручение он берет на себя.

Поручив секретное предписание, я отправился в инженерный замок. Там мне дали 40 человек для занятия Михайловского манежа. Здесь я узнал, что полк. Полковников отдал приказ, занять не только Михайловский дворец, но и оборонять его. После этого я отправился к нему и заявил, что защищать манеж не представляется возможным. При этом присутствовал полк. Мусель. Последний взволновано говорил полк. Полковникову, чтобы тот оставил свою авантюру, ибо он погубит всех юнкеров.

— Вы признаете, - спрашивает свидетеля обвинитель Мануильский, - что вы руководили военными действиями на телефонной станции и являлись главным вдохновителем восстания юнкеров.

— Я только об этом и говорю, - спокойно отвечает свидетель.

Обвинитель Мануильский вскакивает и грозно заявляет:

— В таком случае место этому офицеру не здесь, среди свидетелей, а там, на скамье подсудимых.

— Я с вами полностью согласен, - спокойно отвечает свидетель. – Если вы считаете возможным судить таких невиновных людей, как герцог Лейхтенбергский и полковник Муффель, то меня должны судить в первую же очередь.

В дальнейшем свидетель категорически утверждает, что Пуришкевич решительно никакого отношения к выступлению юнкеров не имел.

Один за другим допрашиваются свидетели, которые стараются выяснить роль полковника Полковникова и комитета спасения в деле юнкерского восстания. Однако, история эта остается все такой же смутной, как и до сих пор.

Пуришкевич заявляет:

— Я вызвал свидетелей с фронта, чтобы доказать, что я не враг народа, как тут называли меня, а друг.

— Господин Пуришкевич, - говорит обвинитель Сосновский, - фронт давно уже сказал свое слово о Пуришкевиче, о монархистах, о Каледине, и не вам говорить о фронте. А когда будет вынесен приговор строгий и обвинительный, то фронт еще больше убедиться в своем правильном взгляде на Пуришкевича.

— Значит, вы уже знаете приговор, - кричит с места Пуришкевич.

— Я не хочу с вами полемизировать, Пуришкевич, - отвечает Сосновский, - вся Россия знает, что вы – предатель народа, что вы – палач его.

— Не правда, врешь, - вскакивая с места, в сильном волнении кричит Пуришкевич.

— Возьмите свои слова обратно, - кричат обвинители.

В зале сильное движение, председатель грозит очистить зал. Разыгрывается скандал.

Один из обвинителей, Мануильский, просит огласить и приобщить к делу письма, найденные у Пуришкевича.

Оглашаются письма. В одном из них говорится, что деньги в количестве 800,000 р. будут даны Пуришкевичу не в виде субсидии, а в качестве займа. Второе письмо председатель русского собрания Прокофьева не содержит в себе никаких доказательств, хотя бы отчасти намекающих на существование монархического заговора.

Пуришкевич поднимается и заявляет, что письмо Найденова – подложное. Судьи усиленно начинают изучать подпись, но это им совсем не под силу. Председатель, не дав закончить обсуждения вопроса о подложности письма, неожиданно предоставляет слово для обвинительной речи члену Учредительного Собрания Васильеву.

Речь Васильева является скорее декларацией большевистских принципов, чем обвинительной речью.

— Граждане судьи, - говорит Васильев, - на скамье подсудимых – лишь часть мира, враждебного русской революции, мира, который обанкротился уже давно, задолго до революции. На скамье подсудимых теперь только обломки, когда-то страшного класса. Эти обломки интересуют нас постольку, поскольку за их спиной виднеется рука капитала, который, не имея гражданского мужества, отрекся от монархии.

Это заявление обвинителя вызывает всеобщее изумление, так как все время во время процесса на предлагаемые вопросы подсудимые один за другим категорически заявляли, что они – убежденные монархисты.

— Один из представителей этого мира, - говорит обвинитель, - Пуришкевич, теперь сидит на скамье подсудимых и ждет вашего, господа судьи, приговора.

— Господа судьи, - говорит второй обвинитель Мануильский, - подсудимые – это авангард контр-революции из которой из этого зала тянутся нити к тихому Дону.

Переходя к характеристикам подсудимых, обвинитель заявляет, что Пуришкевич – идейный, сильный человек, который, как пешками распоряжался всеми, кто сидит теперь на скамье подсудимых. Мануильский требует серьезного наказания для Пуришкевича и для остальных подсудимых. Единственное исключение обвинитель дает для герцога Лейхтенбергского:

— Ибо мы не судим детей, - говорит обвинитель. – Будьте милостивы к этому юноше и пусть ваша милость будет светлым пятном в его дальнейшей жизни.

Мануильский обращается к Зеленскому и говорит:

— Зеленский, ведь, вы совсем не офицер; вы – самозванец.

— Ошибаетесь, - заявляет Зеленский.

— А я повторяю, что мне достаточно известно, что вы – самозванец.

— А вы – сволочь, - получается неожиданный ответ.

Зеленского выводят.

После ухода Зеленского, Мануильский говорит, что Зеленского, как больного, извращенного человека, необходимо не судить, не наказывать, а отдать на излечение.

После речи Мануильского объявляется перерыв.

(Утро России) 

Подготовил Евгений Новиков