Двухнедельное разбирательство по «делу Пуришкевича» – о заговоре с целью возврата в России монархического строя – подошло к концу. В последних речах защита и подсудимые призывают трибунал не превращаться в варварский суд и выносить приговор по справедливости, а не из мести к политическим взглядам фигурантов дела. Главный обвиняемый Пуришкевич заявляет, что ожидает от суда только обвинительного приговора, хоть он ни в чем и невиновен, а все его действия направлены только на одно – благо России. К тому же, по утверждению бывшего депутата, кандидатуры нового монарха в России нет: Николай II слабоволен, а царевич Алексей – сын ненавистной всем монархистам женщины, которого никто не поддержит.

Сенсационное заявление делают и обвинители: они признают, что трибунал – это классовый суд и так будет до полной победы социализма.

Несмотря на прогнозы суд выносит небывало мягкий приговор: 4 года общественных принудительных работ, при этом после года тюрьмы Пуришкевича освободят от наказания, если он не проявит активной контрреволюционной деятельности. Остальные фигуранты получили еще меньшие сроки.

РАПСИ продолжает знакомить читателя с правовыми новостями столетней давности, на дворе 8 января 1917 года*.

Дело Пуришкевича

Заседание открывается речами защитников герцога Лейхтенбергского – Рауша и Игнатьева. Оба защитника категорически отвергают участие герцога Лейхтенбергского в монархическом заговоре. Что касается участия в юнкерском восстании, то его не отрицает и сам обвиняемый.

— Я прошу здесь не милости, а справедливости. Только она должна руководить судьями при вынесении ими приговора. Народный суд – не суд мести, а суд права и справедливости.

После Игнатьева слово предоставляется обвинителю Мануильскому, который повторяет уже сказанную им накануне речь, призывая вынести беспощадный приговор.

Затем выступает Бобрищев-Пушкин в качестве защитника Парфенова, Кованько и Граффа. В.М. Бобрищев-Пушкин подробно останавливается на участии каждого в процессе и доказывает, что здесь нет суда, а желание во что бы то ни стало осудить людей, сидящих на скамье подсудимых.

Сильную речь произносит Бобрищев-Пушкин, который начинает с указания на то, что настоящий суд – есть точная копия бывшего щегловитовского суда со всеми его атрибутами.

— Я встретил здесь, – говорит А.В. Бобрищев, – свою старую знакомую, которую часто встречал в щегловитовском суде – Фемиду без повязки. Вам здесь показывают те же приемы, какие применялись в щегловитовском суде. Обвинительный акт с первых же слов ссылается на провокатора, на показания Зелинского. Я утверждаю, что Зелинский был провокатором, подосланным большевиками для доноса на Пуришкевича. Обвинители говорят, что показания были подписаны обвиняемыми, но это тоже старый прием, который употребляли и при Щегловитове.

Обвинители все время призывают к мести. Я понимаю, что они много страдали и результатом этого явилось то чувство злобы, которое у них накопилось. Но злобе не место на суде, и тот, кто злобен, не может быть справедлив.

Защитник предостерегает судей от превращения революционного трибунала в варварский суд.

— Вы должны доказать, – заканчивает он свою речь, – что здесь нет партийных счетов, а есть правда и справедливость.

Слово для защиты предоставляется подсудимым, не имеющим защитников.

Первое слово дается полковнику Винбергу. Речь его длится более часа.

В речах обвинителей, говорит полк. Винберг, он встретил только злобу, месть и торжество над поверженным врагом. Дальнейшую часть своей речи полк. Винберг посвящает рассказу, как он верой и правдой служил своему царю. Он откровенно рассказывает, что участвовал в усмирении рабочих 9 января, в карательной экспедиции в Прибалтийском крае и утверждает, что он там проявлял милость и гуманность, боролся против настоящего движения всегда как умел и будет бороться.

— Моя голова, – говорит Винберг, – может скатиться, но ни пред кем не преклонится. Я поклонник эволюции, но враг революции, хотя с уважением отношусь к утопии социализма.

Затем он много говорит о своей любви к солдату и заканчивает свое защитительное слово выражением веры, что приговор, который будет вынесен трибуналом, не будет пропитан злобой и что приговор этот будет подсказан совестью, и что он заранее не продиктован.

Остальные обвиняемые заявляют, что они воспользуются своим последним словом для своей защиты.

Слово предоставляется обвинителю Фриду. Он говорит обо всем: и о мясоедовщине, и о прусском походе, и о страшной силе большевиков. Речь вызывает смех в публике и очередное предупреждение председателя, что граждан, нарушающих порядок, он удалит из зала. Смех повторяется несколько раз и в результате в силу приказа председателя несколько лиц покидают зал заседания.

Затем обвинитель обрушивается на печать, заявляет, что если когда-либо он сомневался в несправедливости репрессий большевиков против печати, то теперь он больше в этом не сомневается.

Вторым говорит обвинитель Сосновский. Он откровенно заявляет, что внепартийного, внеклассового суда не существует. Так было и так будет до полного торжества социализма. Когда обвинитель говорит о том, какие кары налагало классовое правительство Пуришкевича на борцов за свободу, перечисляет все каторжные тюрьмы и говорит, что на каждом кирпиче Шлиссельбургской каторжной тюрьмы запеклась кровь их, а «не ваша – подсудимых», раздается возглас со скамьи подсудимых:

— И не ваша.

— Кто сказал? – вопрошает председатель.

— Я сказал, - заявляет Графф.

— Прошу вывести его, – распоряжается председатель.

Графф уходит.

После речей остальных обвинителей слово предоставляется защите. В.М. Бобрищев-Пушкин заявляет от своего имени и имени своего сына, что он от слова отказывается, так как в речах обвинителей не слышал ни одного серьезного довода, требующего ответа защиты.

На этом заседание прерывается.

Открывая заседание, председатель Жуков делает сообщение, что накануне обвиняемый Зелинский сделал попытку к побегу, но был задержан. Оказавшись больным, Зелинский отказался идти пешком из средств трибунала были выданы деньги. Зелинский был посажен на извозчика вместе с двумя конвойными. Когда извозчик завернул за угол, то на конвойных кто-то сзади набросился и отделил их от арестованного, которого схватили. Проходивший солдат бросился вместе с конвойными за Зелинским, и он был задержан.

Затем слово предоставляется подсудимому В.М. Пуришкевичу.

— Если бы я явился сюда, – начинает Пуришкевич, – с поникшей головой и с просьбой о милости, то я ничуть не сомневаюсь, что не услышал бы здесь ни одной из тех речей, которые были произнесены обвинителями, и может быть я ушел бы отсюда оправданный. Ибо прося у всех снисхождения, я был бы политическим мертвецом. Такой Пуришкевич большевикам не страшен.

Шестой день длится суд. Я не знаю какое впечатление производит на вас этот суд, но я могу сказать одно, из этого процесса не вышло ничего. В большевистских газетах ни одним словом не упоминается о процессе, в то время как все другие газеты дают отчеты о нем.

Здесь сводятся счеты с вождем политической партии, и как таковой приговор суда должен быть жестоким. И несмотря на то, что я знаю, что буду осужден, я совершенно равнодушен к этому. Если бы я мог верить, что здесь нет сведений личных счетов, что суд может быть независимым и самостоятельным, я бы приветствовал этот суд и спокойно относился бы к своему тюремному заключению в Петропавловской крепости, где 95 лет назад сидел мой прадед-декабрист. Цель суда для меня ясна. Это одно из орудий отвлечения народных масс от того, что совершается здесь в Петрограде и во всей России, дабы негодование народное не обратилось на них самих.

Прием этот старинный, в древние времена в Риме лозунг, бросавшийся в народ был: «Хлеба и зрелищ». Этот лозунг царит и сейчас. И большевики давали хлеб пока могли. Но хлеба нет, голод висит над народом. Большевики с каждым днем теряют власть, ибо растет негодование и может быть против них обратится. Как спастись? Как удержать власть в своих руках? Ответ готов, запугать народ возвратом к старому и, с другой стороны, вызвать энтузиазм и благодарность себе.

— Сегодняшний процесс, – первый акт этого заговора, за ним пойдет второй, третий. Кого только нет сейчас в тюрьмах? Защитники Учредительного Собрания, члены социалисты Учр. Собрания, меньшевики, с.-р. все, кто и не большевики, всякий, кто не идет в Каноссу и не преклоняется перед большевиками.

И до тех пор это будет продолжаться, пока всенародное Учредительное Собрание не сметет власть, которая терроризирует население, и волей его не будет создана новая законная, общерусская республиканская власть. Вы не можете меня оправдать, ибо тогда завтра же вы были бы брошены в Петропавловскую крепость. Я не боюсь ни кары, ни вашего приговора, ибо во мне много бодрости. Я не имею за собой ни штыков, ни единомышленников. Полубольной, живущий духом, я скажу вам слова Столыпина: не запугаете меня вашими приговорами и никогда не заставите меня преклонить голову.

— Меня обвиняют в заговоре. Я спрашиваю против кого, против какой власти? Где она законная, волею народа установленная власть? Демагогические приемы большевиков и нерешительность временного правительства закончились захватом власти большевиками. Но это еще не воля народа. Соберите Учредительное Собрание, и оно вам скажет, кто вы такие и кто в заговоре против народа. Вы не правительство и не власть: вы партия, дорвавшаяся до власти, а власть будет только то, что создаст Учредительное Собрание.

— Заговор против вашей власти мы не предпринимали, ибо всякая попытка к восстановлению сейчас в России монархического строя была бы безумием. В одном вы только правы, – я убежденный монархист и этого не отрицаю. Но я не из тех лукавых царедворцев, которые гнут шею перед всякой властью.

Я, монархист, но сейчас, увы идеолог монархизма, у меня нет кандидата и смешно было бы, создавая заговор, добиваться монархии не имея кандидата. Кого же я могу назвать? Николая, который с именем слабовольного сойдет в могилу или наследника Алексея, позади которого стоит женщина, которую я ненавижу так, как некогда Бисмарк ненавидел жену Вильгельма.

Заговора нет и быть не могло.

Заканчивает Пуришкевич свою речь указанием на то, что как во времена Батыя татарское иго уберегло Европу, так и теперь то, что делают большевики на много лет оттолкнет страны от социализма.

— Граждане, судьи, я закончу тем, с чего начал. Я невиновен в тех преступлениях, которые мне приписывают. Я знаю, что я должен уйти отсюда заклейменным и опозоренным. Но перед судом истории я предстану с чистым незапятнанным именем.

— Судите же меня, проявите мужество в отмене приговора, подсказанного вам Смольным, который должен поразить невиновного.

После речи Пуришкевича председатель Жуков обращается к нему и говорит:

— Если все, что вы сказали, такая же правда, как ваши последние слова, то я должен вам сказать, что вы инсинуируете на трибунал.

Слова просит обвинитель Евдокимов по личному вопросу. Но он снова возражает Пуришкевичу и произносит новую обвинительную речь. Это вызывает протест со стороны Бобрищева-Пушкина отца, который заявляет, что последнее слово подсудимого всегда должно быть на самом деле последним и после него никто не имеет права говорить.

Все остальные подсудимые ограничиваются несколькими словами. Де-Боде заявляет, что он считает обвинение в заговоре опровергнутым, что же касается покупки им оружия, то он покупал его для своих товарищей по несчастью.

Парфенов от слова отказывается.

Гескет заявляет о своей непричастности к делу.

Полковник Муффель выражает надежду на оправдательный приговор.

Герцог Лейхтенбергский заявляет, что участвовал в восстании, исполняя свой долг.

Зелинский от слова отказывается.

Корнет Попов заявляет:

— Я ничего не прошу. Я исполнил свой долг.

Капитан Душкин заявляет, что хотя революция дала свободу исповеданий и партийных убеждений, но он ни в какой партии не состоял.

Подсудимый Графф говорит:

— После того, как Бобрищев-Пушкин ощипал всех красных петухов, выпущенных против нас, мне нечего сказать. Я совершенно больной, разбитый человек, и мне было не до заговоров.

Подсудимый Делль констатирует, что о нем совершенно забыли, но забыли просто потому, что о нем нечего сказать.

Последним говорит капитан Кованько.

— Я монархист, но я отмежевываюсь от старого монархического строя. Я понимаю монархию народную, но не ту, которая была.

Суд удаляется на совещание.

Приговор

После совещания, революционный трибунал признал наличность организации, но отверг монархический заговор.

Признавая, что существование этой организации ежеминутно грозит кровопролитием, трибунал постановил приговорить Пуришкевича к принудительным общественным работам на 4 года, с условием, что после года заключения в тюрьме он будет освобожден. Если в течение года он не проявит активной контрреволюционной деятельности, то будет совсем освобожден.

Де-Боде, Парфенов и Винберг приговорены к 3 годам принудительных общественных работ на тех же условиях.

Герцог Лейхтенбергский и Питерс отданы под надзор родителей.

Муффель признан виновным в участии в юнкерском восстании и приговорен к заключению в тюрьму. При этом считается, что наказание он уже отбыл, отсидев тюрьме до суда.

Графф и Кованько приговорены к тюремному заключению на 9 месяцев.

Делль приговорен к 2 месяцам общественных работ, при чем наказание это он должен отбыть после отбытия наказания по приговору 19 декабря.

Зелинский приговорен к 1 году общественных работ, если он после психиатрического испытания окажется здоровым.

Дело Брудерера выделено и будет слушаться вместе с делом членов «комитета спасения революции». Брудерер освобожден на поруки партии.

(Газета для всех)

Подготовил Евгений Новиков

*Стилистика и пунктуация публикаций сохранены