Пандемия COVID-19 превратила "открытый мир" в сеть феодальных перегородок со всеми свойственными ей экономическими и политическими признаками. А за "перегородками" государства оказались в революционной ситуации с новыми провозглашаемыми целями, но с вполне прогнозируемыми по аналогии со "старыми" революциями последствиями. Глобализация, казавшаяся многим средством от всех проблем общества, привела к новым проблемам. Оказалось, что только суверенное и правовое государство способно решать сложнейшие задачи перераспределения ресурсов, мобилизации и разрешения острейших кризисов.

Самый мощный экономический удар пандемия COVID-19 нанесла по странам со слабыми институтами государственного управления. Россия вновь стала сильным государством. Но вместе с тем, она находится на переломном этапе своего развития. Недоверие к власти со стороны общества подпитывается имущественным неравенством, коррупцией, отсутствием социальных лифтов, этническими противоречиями. Переходный характер переживаемого нашей страной исторического периода как раз и является тем главным вызовом, на который предстоит найти ответ, адекватный его значимости и масштабу. 

Об этом председатель Конституционного суда РФ Валерий Дмитриевич Зорькин говорит в своей лекции, подготовленной для Петербургского международного юридического форума 9¾ "Вакцинация правом".

По мнению Зорькина, кризисная ситуация 2020-2021 годов затронула сущностные интересы выживания нации. Выход из нее - это последовательная реализация верховенства права в жизни общества и государства, в социальном взаимодействии людей. И обновлением Конституции РФ в 2020 году было положено начало прорывной правовой модернизации на основе принципов равенства и справедливости.

Традиционно, РАПСИ публикует полный текст лекции председателя Конституционного суда РФ.

Право и государство на перекрестке времен

Мир права уже не будет прежним

События 2020 года — пандемия коронавирусной инфекции (COVID- 19), первый в истории рукотворный глобальный экономический кризис, беспрецедентный рост безработицы и такие же беспрецедентные меры финансовой поддержки населения и экономики, принятые в большинстве стран мира – показали, что существующая глобальная модель развития и казавшийся таким стабильным мировой правопорядок неимоверно уязвимы. Очевидно, пандемия COVID-19 стала катализатором процессов, которые начались задолго до неё, – это и форсированная цифровизация, и обострение противоречий на расовой и национальной почве, и борьба за историческую память, и перераспределение мест в глобальном разделении труда, и пересмотр стратегий глобального развития. Бесспорно, все это требует государственного реагирования, что неизбежно влечёт за собой существенную трансформацию национальных правовых систем. 

Весной 2020 года мы парадоксальным образом оказались в новой революционной ситуации, схожей с революционной ситуацией начала прошлого века. Только тогда, сто лет назад, поводом для социального взрыва послужила мировая война. А сейчас поводом стала "война" с эпидемией – не случайно в СМИ и выступлениях мировых лидеров используется военная риторика. 

При всём различии поводов прошлой и нынешней революционной ситуации, ее глубинные истоки во многом одни и те же – это неразрешённые общественные разногласия, с которыми обычными технократическими средствами справиться не удаётся. В революциях прошлого века ведущей была проблема равенства и социальной справедливости. Сегодня к ним добавились не менее злободневные темы – достоинство человека как субъекта национального и международного права, историческая память и идентичность наций-государств в условиях глобализации. И наконец, тема права на будущее, то есть выживания человечества как цивилизации права. Можем ли мы сказать, что в послекоронавирусном (постковидном) мире появится и новое, послековидное право, адекватно регулирующее новую реальность, в которой мы оказались лишь за одно мгновение по меркам исторических часов? И если это новое право реально, то каким оно будет? Постчеловеческим? Техногенным? Правом новых больших идей, то есть правом нового модерна (метамодерна)? 

Социологи отмечают нарастающую проблему людей, которые не могут перестроиться и адаптироваться к новой реальности, найти своё место в будущем. Действительно, пришло время задаться вопросом о том, чего мы хотим от нового послекоронавирусного мира, есть ли у него будущее, и кого "возьмут" в это будущее? 

Обсуждение и конструирование образа будущего дает возможность избежать повторения ошибок и трагедий прошлого. При этом высокий уровень абстракции рассуждений не должен уводить от главной цели, ради которой осуществляются научные изыскания и практические преобразования – это развитие человека как существа разумного и, следовательно, правового и государственного [1] в его социальном взаимодействии на основе принципов равенства и справедливости. 

Корректировка правового регулирования и правовые реформы как конструирование образа будущего, хотя и не являются панацеей от ошибок в планировании и развитии социальных процессов, вместе с тем необходимы для предотвращения или уменьшения негативных последствий перехода от одного этапа развития цивилизации к другому. На пути "прекрасного будущего" лежит не какой-то Ancien Régime и его носители. Для того, чтобы попасть в будущее, нужно каждый раз на каждом новом этапе развития обеспечивать оптимальное состояние правового социального государства. По мере развития цивилизации и усложнения форм общественного взаимодействия усложняется и правовое регулирование, которое должно адаптироваться к текущему уровню развития общества и государства. Правовой барьер приходится преодолевать каждый раз заново, на каждом очередном этапе развития отстаивать цивилизацию права в борьбе против социального хаоса и многоликого праворазрушительства. 

Очевидно, в изменившимся мире право уже не будет прежним. Но каким оно будет? И поскольку феномены права и государства неотделимы друг от друга, постольку мы должны задаться вопросом о том, каким будет и постковидное государство.

Время "больших идеологий": прощай или до встречи?

Долгое время, что особенно ярко проявилось в XX веке, право исходило из идеи главенства картезианского ratio, очищенного от схоластических построений средневековья. В праве модерна, именно о нём идёт речь, предполагалось, что с помощью его инструментария можно разрешить социальные проблемы, изменить или даже сконструировать новую реальность. Казалось, что, приняв декларацию, в которой будут провозглашены примат прав человека и гражданина, или конституционный текст, в котором будут рационально распределены полномочия между государственными органами, и можно будет устроить желаемую государственность будущего. Подобные попытки предпринимались во многих частях Света, в том числе и в нашей стране. Причём, какого бы философского направления не придерживались авторы трудов по юриспруденции (скажем, полярные взгляды Дайси и Карре де Мальберга), они сходились в том, что право может отразить и урегулировать все варианты общественных отношений, а способ такого регулирования или распределения полномочий по регулированию с этой точки зрения – вопрос вторичный. 

Не все страны приходили к этой идее одновременно: где-то процесс происходил достаточно быстро и менее болезненно, где-то он занял более длительное время, начавшись при этом значительно позже. Революции XVIII-XX веков во многом были вызваны желанием форсированного перехода к состоянию модерна, включая рациональную модель правового регулирования. И даже советская система (которая при достижении своей конечной цели – построения бесклассового коммунистического общества – предполагала отмирание государства) фактически шла по пути полного преобразования общественной жизни в духе своеобразного модерна. Идеологи и творцы этой системы на определенном этапе вынужденно допускали использование некоторой правовой формы. Источником её легитимности объявлялось так называемое революционное правосознание (сочетание несочетаемых понятий!); в конечном же счёте правовая форма как таковая должна была отмереть как пережиток буржуазного общества. 

Как известно, модерн основывался на "больших идеологиях", которые двигали историю (заметим в скобках, что движение это не всегда было направлено вперёд). Ж.-Ф. Лиотар (Jean-Francois Lyotard) в своей книге "Состояние постмодерна. Доклад о знании" (1979) говорил о "больших нарративах", "мета-нарративах", "великих повествованиях" в виде крупномасштабных доктрин, философских систем и легитимаций. К ним можно отнести и идеи Просвещения, и коммунистическую утопию, и даже, с известными оговорками, тупиковую идеологию фашизма, которая стала своего рода первым звонком того, что либеральная идеология, выросшая из философии просвещения, не так безупречна и устраивает не все группы общества. Первая мировая война и её ещё более страшное продолжение – Вторая мировая война поставили под сомнение саму возможность реализации какой-либо утопической идеологии. Так, просвещённые либеральные демократии запятнали себя малодушием и сговором с агрессором, а идеологи в духе Blut-und-Boden будущее связывали с отрицанием всего человеческого. При этом феномен расчеловечения ярко продемонстрирован в философии и художественной литературе постмодернизма, которые стали реакцией на десятилетия реализации тоталитарных и авторитарных идеологий. С системой, опиравшейся на коммунистическую утопию, мир прощался несколько дольше. Но и она в последующие десятилетия после чехословацких событий 1968 года быстро клонилась к упадку, который в нашей стране завершился её крахом в 1991 году. 

В 2021 году исполняется 75 лет с момента вынесения Нюрнбергского приговора главным военным преступникам – главарям гитлеровской Германии. Это событие важно не только потому, что фактически впервые в истории военные преступники, совершившие тягчайшие преступления против человечества, понесли наказание не в результате расправы, а в результате публичного судебного процесса. Мы не должны забывать о нём ещё и потому, что тогда в Нюрнберге были осуждены реакционные утопические идеи, а вера в торжество разума была серьёзно подорвана. Неслучайно искусство второй половины XX века так далеко ушло от привычной красоты и декоративности – в мире, пережившем трагедию Второй мировой войны, по расхожему утверждению, это стало невозможным. 

Таким образом, трансформация, отход от права модерна, начинается уже тогда, в 1946 году. И поэтому Нюрнбергский процесс также важен для нас сегодня. Подчеркнём ещё раз: процесс не только осудил главных военных преступников, которые понесли заслуженное наказание, он также стал отправной точкой для смены парадигмы восприятия права обществами, для переоценки роли отдельного исторического деятеля в истории, для признания ценности жизни человека и невозможности для кого бы то ни было безнаказанно попирать достоинство личности. 

Ещё одно следствие произошедшего в 1946 году мы можем увидеть в России, победившей фашизм. Ценность человеческой жизни, недопустимость реализации утопии, какой бы светлой она ни была, на крови и жизни людей начинают постепенно проникать и в сознание строителей коммунизма. И если до 1953 года всё как будто бы оставалось по-прежнему, то позднее тоталитарный советский режим, с его родовой травмой насилия над личностью, начинает трансформироваться, выхолащиваться вплоть до своего самоотрицания, когда, кроме лозунгов остаётся одна пустота.

Рациональным стремлением к высшему благу были мотивированы многие дороги в ад — и евгенические опыты, и поражение в правах огромных групп населения, принадлежащих к какому-либо классу или расе, сегрегация и апартеид. Эти практические воплощения тоталитарных идеологий прошлого столетия есть не что иное, как отражённые в кривом зеркале идеи народного блага и возведённый в Абсолют рационализм. Такой тоталитарный рационализм не учитывает ни ценность отдельной человеческой жизни, ни важность поступательного развития, ни возможность эволюционных преобразований. Он стремится преодолеть одним махом все преграды и построить "светлое будущее" как можно скорее, уже в ближайшем завтра, не считаясь с жертвами. 

Закономерно, что именно после событий Пражской весны, окончания войны во Вьетнаме и после установления равновесия в Холодной войне Лиотар пришёл к выводу, что цивилизация больше не может опираться на большие идеи, или, как он писал, "большие нарративы — их время прошло, а, соответственно, прошло и время модерна". Позднее эту же мысль продолжил Френсис Фукуяма (Francis Fukuyama) в своей нашумевшей статье "Конец Истории?" (1989 год), двусмысленность заглавия которой при переводе на русский язык (опубликована в "Вопросах философии" в 1990 г.) потерялась. Разумеется, Фукуяма не имел в виду, что событийная история прекратилась: как гносеологический процесс она завершится только со смертью последнего человека. Фукуяма полагал, что распространение в мире либеральной демократии западного образца означает достижение конечной точки социокультурной эволюции человечества, формирование окончательной формы правительства, окончание идеологических противостояний, глобальных революций и войн, а также — конец искусства и философии. Таким образом, скорее, речь шла о том, что у истории есть определённые направления или "тупики" (сущ. мн. ч. ends). Одно из этих направлений истории завершилось, на взгляд Фукуямы, с окончанием противостояния между либерализмом и коммунизмом. 

Возможно, идеологическое противостояние между капитализмом и советским социализмом ("коммунизмом") XX века [2] в самом деле было одним из тупиков истории или ловушкой исторического времени в веере множества возможных вариантов исторического развития государства и права — динамичных, застойных и тупиковых – на каждом отрезке исторического времени. При этом можно задать вопрос: выбирают свою конкретную историю (исторический путь) люди или история выбирает их? Но это вопрос скорее уже не к юристам. Думаю всё же, что и Лиотар, и Фукуяма склонны были преувеличивать свои выводы: наступил конец только тех больших идей и конец только той истории. Иначе не будет ни человека, ни человечества как таковых. И тогда действительно "отомрут" государство и право. Однако по Аристотелю человек есть существо политическое, а Цицерон к этому добавил идею о правовой природе человека и государства. Но ведь это означает, что и право, и государство по своей сути есть человеческие артефакты, они необходимы именно человеку по его природе. А это означает, что не прекратилась не только "событийная" история, но и история государства и права в контексте больших идей, противостояния идеологий. И пока вряд ли можно гарантировать, что окончилась история диктатур, революций и войн холодных и, увы, горячих. Таких страховых полисов история еще не дала. 

К праву метамодерна

Право неразрывно связано с культурой конкретного общества, и любые правовые заимствования, в частности отнесение определённых правовых категорий одной правовой системы к другой или автоматическое отнесение категорий международного права к праву национальному – тупиковый путь. Но такой вывод отнюдь не значит, что не существует какого-либо общего знаменателя или универсального ценностного правового фундамента, на котором должна основываться по существу любая правовая система. 

Культурологи противопоставляют два понятия: "паратаксис", которое в культурологии означает коллажность произведения искусства и отсутствие какой-либо иерархии, которой могло бы следовать это произведение, то есть по существу произведение постмодернизма, – и "метаксис", то есть произведение, которое не остаётся нейтральным к ценностям, несёт в себе определённый набор идей. Второй вариант произведения культуры был характерен, например, для эпохи модернизма, ярким излётом которой является так называемая прекрасная эпоха (Belle Époque) конца XIX – начала XX века или межвоенный период двадцатых- тридцатых годов прошлого века. 

В области права, которое является неотъемлемой частью культуры, такое деление тоже может быть обнаружено. Например, правовой модернизм начала XX века – работы Ганса Кельзена и его революционные идеи о конституционном суде как органе конституционного контроля и не менее важная стоящая за ней идея, о которой часто забывают, – так называемая Grundnorm как метанорма, придающая значение и обязательную силу всей правовой системе. Представления об определенных конституционных нормах особой силы, как ядре правовой системы, впоследствии привели к возникновению доктрин "базовой структуры", применяемой Верховным Судом Индии, "основных законов" Верховного Суда Израиля, "неизменяемых конституционных положений" Федерального Конституционного Суда Германии и других подобных подходов. Все эти доктрины предполагают наличие в правовой системе особых норм-принципов, которые выражают квинтэссенцию ценностей конкретного общества, ценностей, которые не могут быть изменены. Право модерна, будучи частью культуры модерна, предполагает веру в просвещение, торжество разума и возможность построения утопий. 

К 70-80 годах XX века в развитых капиталистических странах утвердилось общество потребления, основанное на идеологии либерализма. И затем потерпела крах модель биполярного мира. В связи с этим Френсис Фукуяма провозгласил "конец Истории". Подобно тому, как в искусстве социалистического реализма предполагалось существование конфликта только между хорошим и лучшим, так и идеологи конца Истории считали, что больше не будет ценностного конфликта или конфликта между социалистической (коммунистической) и капиталистической (либеральной) моделями, поскольку-де победила либеральная идеология, доказав своё превосходство во всех сферах. Парадигма конца Истории предполагает inter alia, что поскольку существует единое разделяемое всеми понимание идеологии и основ построения общества, можно отбросить разницу в культурах, ценностях, общественных укладах и т.д., брать отовсюду понравившиеся фрагменты компоновать их понравившимся образом (метафорически удачно описанным немецко-швейцарским писателем Германом Гессе). Если обратиться к классической философии Гегеля, то предпосылки такого подхода можно найти в его философии Истории, которая двигалась к определенной цели (Telos) и, достигнув её, должна была бы остановиться. 

Правовые системы государств бывшего социалистического лагеря в 90-е годы были хорошей иллюстрацией такого постмодернизма в праве, когда казалось, что пересадив на национальную почву правовое заимствование из другого государства или из наднационального правового механизма, можно будет с лёгкостью преодолеть негативное прошлое и сразу оказаться в правовом либеральном государстве. 

Эпоха постмодернизма в праве (всё ещё не закончившаяся и по сей день) связана с рядом феноменов, прежде всего с глобализацией и той определяющей ролью, которую играют права человека в глобальных отношениях. Оба феномена противоречивы, и, как показала практика, всё равно не могут существовать в нейтральном внеценностном поле. Соответственно, право постмодернизма, будучи частью культуры постмодернизма, предполагает отрицание иерархий, иронию и сарказм в качестве основного онтологического метода, деконструкцию и недоверие (фейковые новости, например).

Сегодня, устав от релятивизма постмодернистского политически-волатильного права, многие общества приходят к осознанию, что право – это не "чистая" форма, нейтральная к ее содержанию, и что национальная правовая система не может функционировать – и, соответственно, правовое развитие общества невозможно – в отрыве от его исторической, моральной и ценностной основы. История по-прежнему движется, она никогда и не кончалась. Право глобализации, казавшееся средством от всех проблем общества, как показал опыт, приводит к новым проблемам, прежде не виданным. Ответом на вызовы постмодернистского права стала "большая идея" национальной идентичности, называемая в разных правовых системах по-разному, но в своей основе сводящаяся к некоторому возвращению к ценностному фундаменту, положенному в основу конституционной системы государства.

Резонно возразить, сказав, что доктрины сродни национальной конституционной идентичности – это, дескать, ретроградные попытки остаться в прошлом, сохранить сложившийся status quo. Однако отказ от идеального, в том числе и в праве, чреват бессмысленностью регулирования (регулирование ради регулирования?!). Примеры мы часто видим в разного рода запретительных инициативах, которые не создают ничего, кроме информационного шума и вклада в сомнительные репутации субъектов, предлагающих тот или иной запрет. Очевидно, после катастроф XX века и множества примеров века нынешнего нельзя оставаться слепым идеалистом, какими были первые поколения строителей коммунизма в России. Но отказываться от каких-то целей и идеалов, потерять образ будущего тоже нельзя – ведь это все равно, что слепоте предпочесть глухоту. Такой путь ведёт в тупик бесправия, теряется сам смысл права как необходимого искусства, сводя право к инструкции по эксплуатации общества. 

Решением поднятой проблемы – актуальность которой возросла в связи с нынешней ковидной пандемией – может быть смена парадигмы права – переход к праву метамодерна (или нового модерна). [3] Представляется, что отходя от внеидеологического и коллажного понимания права эпохи постмодерна, право должно отразить именно общество, с его ценностями, общими закономерностями и особенностями. Причём эти ценности не могут быть абстрактными "свободой, равенством и братством" или "миром во всём мире". Право метамодерна должно вобрать в себя представления о человеке, его правах и свободах как высшей ценности для государства, и одновременно о человеке как части народа, соединенного общей судьбой на своей земле, и о человеке, являющемся частью человеческого рода, человечества как цивилизации права.

Для переосмысления феномена права с позиций метамодерна существенное значение имеет взгляд на право как на универсальное произведение искусства (Gesamtkunstwerk), которое стремится проникнуть в различные сферы жизни, не отказываясь при этом от ценностного посыла римских юристов jus est ars boni et aequi. Создание нормы права как универсального правила поведения сродни работе скульптора, отсекающего всё лишнее, чтобы его произведение стало идеальным. Норма права при этом действует с учётом особенностей регулируемых социальных отношений и множества прочих факторов и условий. Правовая норма в качестве особого артефакта, попадая в сферу правореализации (включая правоприменение) также требует к себе в идеале такого отношения, как к произведению искусства со всеми вытекающими последствиями с точки зрения его жизненности. 

Право конкретного государства, в том числе России, отражает его общие закономерности развития и в то же время его культурные и исторические особенности, в которых в том числе и память о прошлых победах и поражениях, катастрофах и бесправии, праворазрушительстве и правотворчестве, застое и модернизации. Не случайно эта идея отражена в новой поправке к Конституции РФ (статья 67.1). 

Важным представляется и то, что "идеология", "национальная идея" или иные подобные концепты, о которых так часто рассуждают и "слева", и "справа", – во многом кажутся рассуждениями о некоем прошлом или будущем "золотом веке". Между тем, идея права нового модерна должна состоять в отказе от нереализуемого прожектёрства и архаических утопий, в признании целостности и единства своего прошлого, настоящего и будущего, в согласии о том, что все метаморфозы, которые претерпела наша правовая система и наше государство, останутся неотъемлемой частью (аспектом) его идентичности. Именно эта идея отражена в обновлённой в 2020 году Конституции Российской Федерации. 

В соответствии с Основным законом, Россия не признаёт себя исключительной, она не говорит о том, что у неё специальная миссия – спасение всего мира от бездуховности, как думал Ф.М. Достоевский. Вместе с тем Россия уникальна с точки зрения совокупности географических, исторических, культурологических факторов, составляющих её гражданскую и этническую идентичность, отражённую в том числе и в тексте Основного закона. Именно в этом аспекте суверен России – многонациональный народ – имеет право на уважение своей самости, на признание права отличаться и, будучи при этом членом мирового сообщества, выражать своё несогласие, если ему пытаются навязать чуждые представления об устройстве государства и общественных институтов. Право метамодерна, таким образом, признаёт и уважает национальную идентичность, не фетишизируя её. 

Пандемия 2020-2021 вызвала к жизни дискуссии подобного рода. "Вставший на паузу" мир глобализации (то, что Клаус Шваб назвал great reset) позволил государствам в некотором смысле остаться наедине с собой. Осмыслить своё место в современном мире и то, насколько они довольны этим местом. Попытаться понять, насколько государство ценно для народа-суверена. Не случайно кризисный 2020 год стал годом масштабных конституционных изменений или обсуждения возможности таких изменений не только в России, но и в Азии, Латинской Америке.

Право, мораль, этические нормы взаимосвязаны, они основаны на общих принципах, главными из которых являются соразмерность и справедливость. Даже для эстетических норм, если мы вспомним правила древнегреческих скульпторов и архитекторов, необходимым условием является соблюдение правила гармонии, то есть соразмерности или, иными словами, места, которое, по справедливости, занимает каждая составная часть сложного произведения. 

Постмодернисты от права могут с позиций релятивизма возразить: то, что понимается как абсолютно недопустимое сегодня, например, порабощение свободного человека, которое в частности нарушает императивные нормы jus cogens международного права, ещё 200 лет назад рассматривалось в качестве допустимого явления, а в античности раб в принципе не обладал правосубъектностью. Соответственно, скажет приверженец постмодернизма, нельзя вывести какие-либо однозначные и навсегда определённые истины, на которых основывалось бы право той или иной эпохи. Однако, во-первых, существование какого-либо феномена в древности или средневековье, пусть он закреплен законом и с ним соглашалось подавляющее большинство людей, само по себе не означает, что такой феномен отвечает "естественному порядку вещей", природе человека как разумного существа. Ведь право каждого исторического времени — это не tabula rasа. Право — исторически развивающееся "искусство доброго и справедливого". И, как говорил Аристотель, природа предмета в целом выявляется не в его начальной стадии развития, а в завершенном состоянии. Разделение людей на субъекты права (свободных) и рабов (крепостных), лишенных правосубъектности и являющихся вещью у рабовладельца, исторически объяснимое явление. Но оно свидетельствует о неразвитом состоянии права. Рабство (крепостничество) противоречит природе человека как существа разумного и, значит, правового. Отнятие у одного класса людей статуса субъектов права с целью обеспечить жизнь другого, господствующего класса несовместимо с самой сутью права как нормативной формы человеческой цивилизации. Ведь право, по сути, есть право человека, то есть форма свободы человека в его социальном взаимодействии. Именно поэтому в соответствии с принципами равенства и справедливости общество пришло к признанию равенства всех перед законом и судом и равноправия, то есть к признанию права как всеобщей нормативной формы взаимодействия человека в социальном общении.

Как давно сказано, право и государство изобретены не для того, чтобы устроить рай на Земле, но для того, чтобы наша жизнь здесь не превратилась в ад. Это однако не значит, что право нейтрально и безразлично к ценностям и идеалам. Право как искусство равенства и справедливости – это неотъемлемая часть культуры общества. Как таковое, право не может быть отделено от других социальных явлений, прежде всего от идеалов, ценностей и принципов, которые лежат в основе человеческого общества и образующих его цивилизаций, стран и народов в их развитии с присущими им общими закономерностями и специфическими особенностями в то или иное историческое время.

Что показывают часы Истории?

Возвращение государства

В 2020 году во время разгара пандемии коронавирусной инфекции активизировались дискуссии о том, что мир не будет прежним, о том, что пандемия поменяет устройство как самого общества, так и всей системы международных отношений. И действительно, стали закрываться границы, по крайней мере в области медицинского обслуживания страны склоняются к автаркии, приняты беспрецедентные меры социальной поддержки, тем большие, чем богаче государство, их устанавливающее. Такие меры в эпоху победившего неолиберализма казались немыслимыми. При этом парадоксальным образом за последний год одной из ведущих тенденций стало своего рода возвращение прошлых практик или, если говорить более образно, возвращение назад к государству. Пьер Бурдье (Pierre Bourdieu) понимал государство двояко: с одной стороны, как некий бюрократический аппарат управления коллективными интересами, а с другой стороны – территориальная юрисдикция, на которой такое бюрократическое управление функционирует. Добавлю сюда и третье значение – государство как механизм разрешения общих проблем и выполнения тех задач, которые частным субъектам или каким-то иным объединениям неинтересны, например, борьба с бедностью, массовое здравоохранение. 

Для решения целого ряда проблем, возникших в связи с ковидной пандемией, понадобилось использовать все силы и ресурсы государства. Как оказалось, только оно и может ответить на беспрецедентный по своему огромному масштабу вызов.

На наших глазах произошёл определённый разворот к модерным практикам управления, условной "сильной руке" суверенного государства, без которой, как выяснилось уже ранее, в условиях мирового экономического кризиса, разразившегося в 2008 году, и в условиях нынешней пандемии COVID, всё ещё не обойтись. 

Такой разворот деятельности государства, усиление его экономических и социальных функций происходит в широком контексте переосмысления места и роли государства в современном мире. В связи с этим Боб Джессоп (Bob Jessup) в недавно вышедшей на русском языке монографии [4] обращает внимание, что помимо более или менее традиционной и понятной угрозы территориальному суверенитету, например со стороны других государств, глобальных корпораций и т.д., современное государство сталкивается и с угрозой темпорального суверенитета: государство отстаёт от развития современных технологий, не поспевает за современными средствами передачи информации и, как следствие, не может должным образом реагировать на актуальные вызовы и проблемы. Безусловно, самым ярким примером такого темпорального отставания стала неадекватная реакция многих государств на пандемию коронавирусной инфекции. Если в одних из них, преимущественно восточноазиатских, удалось своевременно принять нужные меры, то в других – печальный пример здесь это Старый Свет – неспособность вовремя отреагировать привела к сотням тысяч человеческих жертв. Не хочется повторять заезженную мантру о конце Запада, но в 2020 году она была очень близка к правде. 

У государства есть несколько вариантов ответа на угрозу темпоральному суверенитету. Первый – погоня за ускользающим временем в духе Красной королевы, второй вариант – архаизация и попытка насильно остановить бег времени. Третий вариант, продолжая литературные аллюзии, – попытаться обрести своё историческое время, признав, что оно в разных обществах, в разных культурах и государствах течёт неравномерно и что его невозможно обнулить. В определенных пределах государство может, в том числе посредством реформ, изменять развитие. Другой вопрос – насколько успешно. Единственное, чего не может сделать государство, – обнулить историческое время и "перезагрузить" развитие общества "с чистого листа" (tabula rasa – чистая доска). 

Подчеркну ещё раз: история не так проста, как нам хотелось бы. Историческое время многомерно. Исторических часов, в том числе в России, много. На одних часах – XXI век. Но на каких-то стрелка держится совсем на другой отметке. Именно это делает проблему нашего общего правового будущего (проблему цивилизации права) особенно трудной.

Сама по себе история едва ли способна кого-либо чему-либо научить. И всё же исследование и обсуждение "исторической травмы" и определение её влияния на нас сегодняшних – процесс далеко не бесполезный. Игнорирование травм прошлого, влияющих на нынешнее наше настоящее, – это, по выражению Гумбрехта (Hans Ulrich Gumbrecht), "историческая латентность", которая привязывает нас к неразрешённым в прошлом проблемам и недостигнутым целям. Это и есть tabula rasa (чистая доска) или white paper (белая бумага), то есть исторический пробел, попытка обнулить историческое время, действовать с чистого листа. И потому каждый раз, заново наступать на одни и те же грабли. В этом отношении каждый очередной "майдан" на постсоветском пространстве, пользующийся противоправными, антиконституционными средствами, заранее обрекает себя на исход и готовит почву для последующих неразрешённых конфликтов. 

Недаром на протяжении полутора веков мы снова и снова обращаемся к Великим реформам Александра II, пытаясь заглянуть в "колодец времени" и там найти ответ на вопрос, почему Россия не использовала шанс взять правовой барьер и вновь "наступала на те же грабли"? Почему после отката реформ она в начале прошлого века не использовала шанс перейти к конституционной монархии? Почему рухнула Российская Империя? Почему страна оказалась закована в бетон большевизма и бесправия? Разумеется, мы не можем отрицать достижения видных советских учёных-правоведов, таких как В.С. Нерсесянц, Г.И. Тункин, В.Н.Кудрявцев, О.С. Иоффе, готовивших теоретическую почву для возрождения права. Но все же в целом юриспруденция была скована идеологией марксизма-ленинизма и "сверхпозитивизмом". 

С принятием Конституции в 1993 году естественно-правовые взгляды заняли своё место в доктрине российского права наряду с иными подходами в общем русле модернизации нашего Отечества на основе верховенства права, равенства и справедливости. Но всё же четверть века с небольшим, в течение которых действует российский Основной Закон, – в историческом измерении слишком малый срок для того, чтобы говорить об устойчивом и динамичном, "уверенном в себе" демократическом правопорядке. И это объяснимо. Россия, с одной стороны, находится в состоянии ошеломительных преобразований, превративших страну в пятую экономику мира, и рывка в цифровое будущее, а с другой – оказалась в тисках экономического кризиса, социального раскола, коррупции, внешних неправомерных экономических санкций и холодной войны. С этой точки зрения на перекресток времён стрелки исторических часов России показывают точку бифуркации, в которой встретились ностальгия по отжившему советскому модернистскому проекту и искаженный в причудливых метаморфозах образ права модерна, смешанный с постмодернистской практикой правового релятивизма и утраты идеалов и веры в "большие нарративы". Характеристика общества риска, которую дал Ульрих Бек, очевидно применима и к новой России. 

Что "развернётся" из этой точки? Я верю, что риски будут преодолены. И что коллажный эксперимент не приведет к обрушению правопорядка. И что будет прорывная правовая модернизация, начало которой положено состоявшимся обновлением Конституции. Россия всегда находила выход, казалось бы, из самого безнадежного положения, будь то год 1917 или 1941. Как сказал во время глубочайшего кризиса России после поражения в Крымской войне в 1856 году министр иностранных дел светлейший князь Александр Михайлович Горчаков в депеше российским послам за рубежом, "Россия не сердится – Россия сосредотачивается"…

"Беспощадная" толерантность и новое варварство как тоталитарные идеологии

Имеем ли мы основание утверждать, что ныне на часах Истории модерна показано одно и то же время для всех государств и их правовых систем? Едва ли. Архаические практики и терроризм, тоталитарные культы, традиционное сознание и неправовые формы разрешения конфликтов присутствуют не только в отдельных оторванных от "цивилизации" группах населения, но и в целых регионах мира и странах. И даже в тех государствах, в которых, казалось, ещё много веков назад произошёл качественный переход к обществу и праву модерна, сжигали вышки сотовой связи, распространяли небылицы о заражении коронавирусной инфекцией посредством радиоволн, что приводило к массовым беспорядкам и к попыткам самосуда. 

Порождением постмодернистского релятивизма стала причудливая коллажная смесь реакционной архаики, нового варварства и терроризма, с одной стороны, и безграничной, по сути, тоталитарной (беспощадной!) толерантности – с другой. Каждый, кто ставит под сомнение такую толерантность, в которой признаются любые формы самореализации, не посыпает голову пеплом за "грехи" своих предков, рискует быть подвергнутым осмеянию и остракизму. И таким образом, терпимость парадоксально превращается в высшую форму нетерпимости. 

Правовая форма установления ответственности с использованием механизмов судопроизводства, гарантий прав сторон (прежде всего, права на судебную защиту) является неоспоримым достижением человеческой цивилизации в эпоху модерна. Но когда какие-либо группы людей на площадях призывают к расправам, покаянию и т.д. – помимо очевидной реализации права (свободы самовыражения и свободы собраний), они тем самым творят новое варварство, разрушают одно из основных достижений модерна – правовой способ разрешения социальных противоречий и конфликтов. Простые неформализованные процедуры могут быть самым эффективным способом разрешения конфликтов, но лишь в определенных условиях и притом только в краткосрочной перспективе.

Проблема нежелания слышать другую сторону и навязывание безграничной, тоталитарной толерантности существует повсеместно, и выражена она была неоднократно, в частности в результатах выборов и плебисцитов даже в развитых и стабильных демократиях. Сегодняшний популизм стал ответом на быструю глобализацию и попыткой остановить время, насильно удержать ход истории, используя громкую риторику, сводящуюся подчас к мракобесию и в угоду сиюминутной политической выгоде пренебрегающую здравым смыслом. Примеров тому множество. Это и возобновляющиеся разговоры об ограничении репродуктивных прав женщин, вплоть до стремления установить полный запрет на искусственное прерывание беременности. Это и абсолютизированный патернализм, проявляющийся в чрезмерном регулировании поведения людей в обществе и т.п. Это другая, популистская, крайность социальной жизни (неправовая по своей сути), которая мало общего имеет с настоящей национальной идентичностью, отражённой в том числе в российском Основном Законе, если мы обратимся к последним внесенным в него изменениям, касающимся национальных ценностей и преемственности исторического развития. 

Современному обществу приходится балансировать между беспощадной толерантностью и леденящим мракобесием нового варварства. Существует лишь одно средство не сорваться в пропасть с одной или другой стороны – последовательная реализация верховенства права, принципов равенства и справедливости в жизни общества и государства, в социальном взаимодействии людей. Сохранить человеческую цивилизацию, в единстве её прошлого, настоящего и будущего, можно лишь тогда, когда действующее право – при всей изменчивости конкретного содержания и формы – оно будет соответствовать этим принципам, потому что именно эти принципы составляют его неизменную суть. 

Недовольство нынешним несправедливым положением вещей привело к ретроспективной переоценке исторических личностей и их деяний с позиций сегодняшнего дня, к своего рода историческому ревизионизму! И вот мы уже видим расцвет новой "культуры отмены" (cancel culture), когда "осознавшее" свою или чужую прошлую неправоту, общество в его "наиболее прогрессивной" части пытается переписать историю и сконструировать право и государство "с чистого листа". Вот же она tabula rasa, а по сути новая тоталитарная идеология с вытекающей и неё принуждающей политико-правовой практикой!

Но переписывание истории – крайне опасная, праворазрушающая вещь. Невозможно строить здание предсказуемого будущего "с чистого листа", вне исторического контекста, без понимания исторических основ и укоренённости общества и государства в их прошлом. Вряд ли выдающиеся исторические деятели были безгрешны. Но нам ли судить их сегодняшней мерой?! Взгляд сегодняшний очень отличается от взглядов, господствовавших в прошлом, мы не можем оценивать сегодняшней мерой все поступки людей, живших сто, двести и более лет назад. Рабство и крепостничество несовместимы с правовыми принципами равенства и справедливости. Однако, если ныне рабство и крепостничество, эксплуатация человека человеком, чрезвычайные суды, политические репрессии в отношении оппонентов кажутся подавляющему большинству членов общества неприемлемыми, то это не значит, что тех же взглядов придерживалось большинство людей в прошлом. 

Беспощадная толерантность и открытость предполагают, что все члены общества разделяют одну "верную" точку зрения. Эта слепая вера не даёт увидеть опасность, исходящую из невидимой или загнанной в некое интеллектуальное подполье архаики, которая будет противодействовать и противопоставлять себя уже любой модернизации, пусть и последняя по существу является воспроизведением идей, осмысленных западными обществами столетия назад. 

Страшный пример такой вырвавшейся архаики – убийство учителя 16 октября 2020 года в пригороде Парижа религиозным фанатиком, который посчитал, что его вера была нарочно оскорблена жертвой. Естественно, убийца едва ли знал о давней традиции французского общества, связанной с особым местом принципа светского государства во Франции (laïcité), неотъемлемой частью которого является право высказывать любые публичные суждения относительно религии, что включает в себя и право смеяться над какими-либо верованиями, выставлять их в глупом виде и прочее. Не берусь оценивать, насколько подобная традиция распространена в других странах, однако для французского общества такая свобода высказывания является краеугольным камнем гражданственности. Убийце никто не объяснил эти особенности, да и он сам, ослеплённый своей нетерпимостью, едва ли захотел бы кого-то слушать. 

Таким образом, современное право и государство оказываются в тисках двух разрушающих видов радикализма. С одной стороны, не приемлющие иных мнений и не желающие слышать иных голосов новые "прогрессоры", поборники тотальной толерантности, а с другой стороны – новые варвары, восставшие против модерна и готовые ради остановки исторического времени утопить человечество в тотальном терроре. 

Для преодоления разрушительного радикализма, какие бы формы он не принимал, нет иного способа, как утверждение в жизни общества и государства правовой меры, принципов равенства и справедливости, Человечество может выжить лишь в форме цивилизации права. И поэтому перед юридической наукой и практикой стоит поистине судьбоносная задача найти и утвердить адекватные правовые гарантии индивидуальной свободы и социальной солидарности в условиях новых вызовов.

Кризис государственно-правовой идентичности

Под идентичностью в самом общем и изначальном смысле понимается свойство человека, связанное с ощущениями его принадлежности к определенной стране, народу, этносу или обществу. Понятие "кризис идентичности" первоначально использовали для описания поведения людей, когда они теряют чувство тождественности личности. Обычно это бывает в те моменты, когда происходит разрушение старой социальной структуры, что воспринимается как крушение всего привычного миропорядка. Именно о таком субъективном восприятии осевых исторических сломов писал Ф.И. Тютчев ("Цицерон", 1829):

"Оратор римский говорил 

Средь бурь гражданских и тревоги:

"Я поздно встал — и на дороге

Застигнут ночью Рима был!"

Так!.. Но, прощаясь с римской славой,

С Капитолийской высоты

Во всем величье видел ты

Закат звезды ее кровавый!..."

Однако в последние десятилетия понятие кризиса идентичности стремительно расширяется и углубляется, охватывая не только субъективные психологические переживания личности, оказавшейся в водовороте исторических катаклизмов, и связанные с проблемой ее самоидентификации, но и вполне объективные социально-экономические, политические и правовые феномены, определяющие самоидентификацию наций, а через них – и всего человечества. Глобальные сдвиги в сфере экономики, политики, социальной жизни привели к изменению картины мира, для осмысления которой потребовались новые идеологические парадигмы. 

Предложенное в последней четверти прошлого века немецким социологом и политическим философом Ульрихом Беком (1941–2015) понятие "общество риска" на наших глазах становится достаточно адекватным описанием и общемировой, и нашей, российской ситуации. Мы ведь не можем не видеть, что во всем мире – причем в каждом регионе, в каждой стране, хотя с разной степенью накала и в различных формах, растут масштабы социальной фрустрации и агрессии, обусловленные влиянием социальных, экономических, политических, этнических и межконфессиональных противоречий. 

На эти процессы наслаиваются извне еще и множественные острейшие межгосударственные конфликты, угрозы мирового экологического кризиса, техногенных катастроф и международного терроризма, которые, как мы недавно видели на примере ирано-американского инцидента, случившегося 8 января 2020 года, способны поставить мир буквально на грань третьей мировой войны.

Нередко приходится слышать, что все эти пугающие процессы – только отголоски последних, затухающих волн глобального экономического кризиса, то есть имеют временный и преходящий характер. А потому надо лишь запастись терпением и подождать, когда все уляжется и вернется "на круги своя". Однако для подобного оптимизма нет достаточных оснований. Во-первых, развитие событий показывает, что широкие массы во всех странах вовсе не склонны бесконечно подтягивать пояса и слишком долго терпеть. А во-вторых, похоже, что оптимизм по поводу окончания глобального кризиса является, мягко говоря, преждевременным, поскольку с геоэкономической точки зрения он не только не "выдыхается", но, более того, набирает силу и обороты. 

В понимании глобального кризиса идентичности можно различать две "стороны медали": внутреннюю и внешнюю. Первая отражает необходимость сохранения внутреннего гомеостаза больших человеческих общностей — прежде всего, наций. По сути, это проблема сохранения общественного согласия внутри общества, ибо только взаимное согласие делает по соседству живущих людей нацией. К сожалению, его-то всем нам сейчас и не хватает. Главное для установления согласия – это даже не формальное волеизъявление граждан и социальных групп, а то общественное доверие, которое их побуждает к конструктивному и осознанному волеизъявлению, то есть доверие между людьми, социальными группами, социальными институтами, между обществом и властью в целом. 

Причем в отношениях между властью и обществом важно не просто доверие "снизу вверх" или "сверху вниз", а именно взаимное доверие. На доверии общества к власти основана ее легитимность. А на доверии власти к обществу только и может базироваться эффективная государственная социальная, экономическая, культурная, научная политика.

В то же время специалисты признают, что отчуждение, т. е. взаимное недоверие между властью и обществом, характерное для позднесоветского этапа, сменилось в постсоветскую эпоху, хотя и иным по своей природе, но не менее острым отчуждением. Сейчас становится чуть ли не модным говорить, что отчуждение, взаимное недоверие между обществом и властью – это вечная, неискоренимая боль России. 

Убежден, что это не так. Не могу не признать, что недоверие к власти со стороны общества подпитывается многими, пока, увы, далеко не благостными российскими реалиями. Среди которых такие, как вопиющее имущественное неравенство, коррупция, "закупоренность" вертикальных каналов индивидуальной социальной мобильности ("социальных лифтов"), этнические противоречия и т.д. В частности, имущественная поляризация препятствует выработке общих целей развития разными слоями общества, консервирует имеющиеся проблемы и мешает самореализации большого числа талантливых людей, снижая и общую эффективность экономики. 

В таких непростых обстоятельствах особую системообразующую роль в общественном сознании играет понятие государственно-правовой идентичности. Её нормативной основой является Конституция; в этом смысле можно говорить о конституционной идентичности. Ведь Конституция – это формализованный общественный договор о принципах государственного и общественного устройства. Его базой обязательно должен быть реальный общественный договор между основными социальными слоями и группами общества. Однако в условиях расколотого общества исчезает та основа, на которой зиждется реальный общественный договор и фактическая конституция правового демократического государства. Поэтому совсем не случайно, что в январском 2020 года Послании Президента России Федеральному Собранию вопросам модернизации нашей Конституции, в том числе смягчению социального неравенства, уделено первостепенное внимание, а изменения в наш Основной Закон внесены именно теперь.

Что же касается "внешней стороны медали", то кризис идентичности – это проблема гомеостаза уже не отдельных людских общностей, а всего мирового сообщества, или человечества в целом. В этом смысле в современном общественном дискурсе на первый план выходит понятие государственной идентичности, которая в правовом аспекте институализируется главным образом через понятие конституционной идентичности. 

В своем внешнеполитическом значении конституционная идентичность сегодня выступает в новом качестве, а именно, как объективный правовой феномен эпохи постмодерна, представляющий закономерную реакцию национально-государственного самосознания на глобальный кризис капитализма и иррациональность переходного периода и служащий интересам сохранения наций, а равно их общности и обеспечению устойчивого мирового развития.

Правовые заимствования: социокультурный контекст

С учётом сказанного возникает, в частности, вопрос о том, насколько должен учитываться широкий социокультурный контекст (идентичность) определённого общества в то или иное историческое время, включая его правовую культуру, для того чтобы какой-то "импортируемый" правовой институт смог заработать и стать эффективным? 

Правовое заимствование (правовой трансплантат) может сработать только в том случае, если заимствующий (реципиент) понимает под заимствуемой правовой нормой или институтом то же, что понимается под ним в изначальной правовой системе, к которой эта норма или этот институт принадлежат. Ведь если перенести определённый правовой институт, скажем, из системы общего права (например, уже классический пример английского траста) на почву посткоммунистического общества и посткоммунистической правовой системы, даже сохранив все формулировки и верно переведя содержание терминов, социолингвистическое понимание такого правового института во второй системе может быть кардинально иным. Не вдаваясь в проблемы эпистемологии, отмечу, что когда правовой институт или правовой феномен вырван из своего контекста или из той почвы, на которой он произрастает, и перенесен в новые социальные условия, в новую культуру, происходит спонтанная (часто даже не осознаваемая) трансформация содержания института. 

Ключевая проблема всех подобных заимствований – высокомерное непонимание реалий и условий реципиента теми, от кого исходит заимствованная норма. Они не могут перешагнуть через предвзятость одностороннего взгляда на правовые феномены и правовые институты, присущие одной определённой культуре или одному определённому взгляду. Назовём его условно "западным", не забывая, что сам Запад весьма разнороден. Ведь существует и другой контекст. Культура не исчерпывается только, скажем, академической живописью или тональной музыкой, есть авангардная живопись, атональная музыка. Равно как существуют другие правовые традиции, в которых не в силу злого умысла или намеренного искажения привычное значение одних терминов, категорий или формулировок будет другим. Речь идёт не об изоляционизме или невозможности заимствования как такового, а о необходимости уважать особенность, уникальность и считаться с иным выбором, который делает общество, его культура и право, как часть её. Об этом хорошо сказал Умберто Эко, назвав язык "социальной сокровищницей", вбирающей в себя не только грамматические правила или лексикографические определения, но и всю совокупность знаний и опыта, через который прошла та или иная культура. 

И если при определённых обстоятельствах не всегда существует неразрывная связь норм права с нормами морали или иными областями, такими, как политика или экономика, тем не менее право в любом случае будет опираться на культуру конкретного общества (как собственно и другие указанные области). Многими как российскими, так и иностранными учёными отмечается, что мы живём в эпоху конвергенции правовых систем, когда в системе общего права возрастает значение законов, так называемого статутного права, а в системе континентального романо-германского права возрастает роль судебного прецедента как источника права. Тем не менее, это отнюдь не означает, что правовая культура общества настолько изменилась, что, например, российское общество, травмированное опытом ведомственного нормотворчества и до сих пор не осознавшее роль и силу правового закона, с лёгкостью воспримет судебный прецедент как источник права – не та культура, и не то искусство юристов. Более того, чтобы воспринимать такой источник права, в обществе должно быть безусловное доверие судебной власти, от которого мы также, к сожалению, все еще далеки. 

Право как форма воплощения разумных начал человеческого общежития, то есть как форма свободы человека в его социальном взаимодействии, — это не только понятие, резюмирующее в себе сущностные характеристики человека как социального существа, обладающего свободной разумной волей. Это еще и система нормативной регуляции, регламентирующая реальную повседневную жизнь людей. И потому мы с полным основанием можем говорить о человеке как правовом существе и о человечестве как правовой цивилизации, или цивилизации права. 

С этой точки зрения правотворчество как процесс созидания норм права (выраженных в соответствующей юридической форме) представляет собой – логически и исторически – процесс развёртывания самой сути права, открытия и определения объективно присущих праву характеристик. 

Приведу пример, касающийся российских реалий. В часть 1 статьи 15 Конституции РФ 1993 года закреплен принцип верховенства Конституции в правовой системе Российской Федерации. При толковании данного положения Конституционный Суд РФ установил, что Основной Закон имеет приоритет не только над любыми законодательными актами в России, но и над интерпретационными актами международных судебных и квазисудебных органов. А ст. 79 Конституции при этом запрещает признавать обязательными источники международного права, которые вступают в противоречие с Основным Законом. То есть изначально заложенное в норме высшей юридической силы правовое содержание выкристаллизовалось не сразу, но в течение определённого времени жизни и действия Конституции. Недаром в 2020 году результаты такого открытия содержания конституционных норм нашли своё отражение в Законе о поправке к Конституции Российской Федерации, одобренной общероссийским голосованием 1 июля 2020 года. 

В приведённом примере речь идёт не только о методе толкования правового текста, который можно условно назвать эволюционным (эволютивным) толкованием "живой конституции". Скорее это метод развертывания объективных свойств правовой нормы, установления некоего естественного состояния права. С этим, конечно же, можно спорить и не соглашаться. В качестве контраргументов можно привести и зависимость такого объективного развёртывания права от субъективного фактора, каковым является интерпретатор, и изменчивость общественного консенсуса, который в один исторический момент может казаться раз и навсегда установленным, а потом в одночасье измениться, подобно тому, как это происходит при переоценке роли исторической личности. Например, нет гарантии, что принятое в 2015 году решение Верховного Суда США о признании равной ценности однополых союзов и брака мужчины и женщины не будет пересмотрено, как это произошло с решениями о расовой сегрегации, если консервативная точка зрения в какой-то момент будет превалировать, а после последних назначений в Верховном суде в конце 2020 года такой вариант становится ещё более вероятным. Подобные примеры – это этапы на пути выявления определённых правовых констант, которые так не нравятся сторонникам правового релятивизма. Естественно, на этом пути могут быть отклонения в ту или иную сторону, равно как и длительные периоды движения от права к бесправию, чему в истории много примеров. 

Вместе с тем было бы упрощением рассматривать постижение права как исключительно линейный процесс, который всегда и во всех обществах идёт одинаково, равномерно и постоянно ведёт к некому "светлому правовому будущему". Об этой логической ошибке я уже говорил и писал ранее. Отсюда вытекает следующая проблема. Если постижение права – это нелинейный динамический процесс, то существует ли какая-то конечная цель, тот самый "конец истории права"? Едва ли. То, что казалось венцом человеческой мысли французским просветителям, уже было недостаточным, например, для Гегеля. Философ, скорее всего, не представлял себе тот конец конфликтов в истории, который видел Фукуяма. Но и версия Фукуямы оказалась неокончательной.

Предназначение права – и здесь нельзя сказать что-то кардинально новое – установление справедливости, а это, как отмечает Паоло Проди в своей книге "История справедливости. От плюрализма форумов к современному дуализму совести и права", не допускает сакрализацию какой-либо позитивной нормы. При этом Конституция, если она рассматривается в качестве единого писаного акта, становится своего рода квинтэссенцией позитивной нормы. Однако парадокс заключается в том, что конституция в своем реальном действии всегда будет отражать представления о должном и справедливом в конкретном обществе. И тем самым в ее тексте, во всяком случае, имплицитно, будет содержаться представление об идеальном метаправе, которое не всегда будет совпадать с позитивным правом.

В этой связи необходимо остановиться и на вопросе преемственности конституционного текста. Как следует из предшествующих рассуждений, конституционный текст по своей сути не является в чистом виде позитивной нормой, которая подвержена возможности изменения со стороны законодательной власти практически в очень большом объёме. Если мы принимаем эту точку зрения, тогда, учитывая обстоятельства разработки и принятия текста конституции, должны согласиться с тем, что он в любом случае будет отражать определённые сущностные черты общества и государства, которые сформировались не одномоментно, а стали итогом многовекового общественного и государственного развития. 

И в самом деле, действующий текст Конституции РФ, рассмотренный ретроспективно, включает в себя достижения правовой мысли, ценности многонационального народа, разделяемые им на протяжении истории общежития, историческую память. Иными словами – выраженную в конституции историческую идентичность многонационального российского народа, соединенного в государство как суверенный политический союз под общей властью на определенной территории. Такая общегосударственная идентичность в той или иной степени всегда присутствовала в конституционных текстах нашей страны – от конституционного проекта графа М.Т. Лорис-Меликова, представленного Александру II, до обновлённой версии Конституции в результате внесенных в нее изменений в 2020 году. С этой точки зрения мы можем увидеть преемственность России в единстве ее прошлых, нынешнего и будущих поколений, возможность России рассматривать себя в качестве продолжателя существовавших ранее на её территории государств. Однако при этом Конституция – и в этом ее заслуга и непреходящая историческая роль – запрещает нам продолжать имевшие в прошлом ошибки, беззаконие и другие тёмные страницы истории и, напротив, обязывает в отношении объединяющих нас всех правовых принципов равенства и справедливости и основанных на них норм.

Глобальный капитализм и феномен "несостоятельного государства"

Относительно недавно люди узнали, что живут в глобальном, а не локальном мире. Социально, экономически, политически мир конца ХХ-начала XXI в. сильно отличается от миропорядка предыдущих столетий. В чем же состоит их различие? Отвечая на этот вопрос, следует иметь в виду, что глобализация – это не одно явление, а множество разных явлений. Их понимание зависит не только от объективных фактов, но и от угла зрения, от выбора предмета исследования, сущностного интересующего нас аспекта бытия, объективной реальности. 

Часто говорят о глобализации как новом коммуникационном типе мироустройства, который устраняет барьеры, мешающие движению потоков вещей, денег, идей и социальных форм. "Жизненный мир" расширился и углубился в силу революционного улучшения всех видов коммуникаций, когда пространство и время больше не связаны друг с другом так же тесно, как раньше. 

Нередко глобализацию понимают как новый качественный уровень либерализации так называемого постиндустриального общества, отождествляя ее с возвышением роли личности, увеличением степеней свободы политико-правовых и экономических институтов, с усложнением и дифференциацией горизонтальной структуры общества и расширением возможностей инновационного выбора субъекта. 

Если бы дело обстояло только так, можно было бы особо не беспокоиться. Однако почему-то у многих представителей науки и практики, политики, всех думающих людей глобализация вызывает тревогу в части ее политэкономического, идеологического и геополитического содержания. Беспокоит посягательство на национальные традиции и национальные ценности. Кризис же национальной идентичности приводит, в свою очередь, к девальвации национальных правопорядков и национального государства и фактическому упразднению его суверенитета как некоего анахронизма.

Но возможно ли вообще сочетание глобализма с сохранением суверенности национальных государств? Конечно, глобализация, если ее понимать только как коммуникативный обмен и расширение инновационных возможностей, не противоречит идее государственного суверенитета. Каждый народ способен представить на глобальный рынок уникальный продукт своей самобытной культуры. Надо, однако, признать, что проблемы коммуникаций и коммуникативности социального действия, при всей их значимости, далеко не исчерпывают всей проблематики глобализации. 

Для глобализации – как некоего политэкономического, нормативного и идеологического проекта – национально-государственный суверенитет есть анахронизм из прежней, доглобализационной, вестфальской эпохи. Коммуникации же (сотовая связь, интернет, спутниковое телевидение и т.д.) и зоны горизонтальной мобильности являются не сущностью и не причиной, а одним из следствий глобализации. Смысл глобализации намного глубже и драматичнее, поскольку она есть не что иное, как очередное историческое осевое смещение, которое сегодня претерпевает мировая цивилизация. 

И дело не просто в том, что развитие информационных технологий и коммуникаций привело к тому, что государство ослабило прежний контроль над проживающим на территории населением и над теми опасностями, которые приходят извне, такими как: экологические катастрофы, эпидемии, терроризм и т.п. В более широком масштабе глобализация – это "родовые муки" нового общественно-экономического уклада, вырастающего из глобального кризиса индустриальной, а, может быть, даже уже и постиндустриальной цивилизации. По-видимому, экономическая модель капитализма себя почти уже исчерпала, а глобализация на основе западного либерального, или так называемого "библейского" проекта завела человечество в тупик. Ведь именно высокомерная попытка твари утвердиться в собственной индивидуалистической автономии привела к отчуждению ее от первоисточника жизни, от бытия-универсума, извратила первоначальный творческий, если угодно – божественный замысел. Но, как полагал Мартин Хайдеггер в своей работе "Бытие и время", с Богом не все обстоит так просто. 

Общество потребления привело к тому, что человечество "съедает" планету, ее ресурсы, а они не бесконечны. Мы наблюдаем системный кризис: не только экономический, но экологический, биосферный, политический. Кстати, известный мем "акулы капитализма" отнюдь не случаен и может быть осмыслен не только в этическом, но и сугубо экономическом отношении. Подобно тому, как акула, чтобы не утонуть, должна пребывать в беспрестанном движении, так и сущность капитализма состоит в постоянном расширенном воспроизводстве прибавочной стоимости, получении прибыли – либо он расширяется, либо останавливается и, теряя экономический стимул, погибает. Это его свойство было замечено еще классиками политэкономии Адамом Смитом и Карлом Марксом. 

Стабильность капитализма до последнего времени поддерживалась расширением рынков сбыта, геополитическим освоением новых территорий, захватом ресурсов и энергии. Как только эта экспансия останавливается, начинается системный кризис, распад и агония системы. Но вот планетарное пространство "закончилось", расширяться больше некуда, нет новых ресурсов и рынков сбыта. И тогда начинается кризис покупательной способности, а общее развитие системы замедляется и дает регулярные сбои. 

Вместе с тем глобализация с ее предельной концентрацией и монополизацией капитала подводит к тому, что развитие технологий с разделением труда между странами (Россия – "газовая труба", США и Япония – высокие технологии, Германия – машиностроение, Великобритания – сфера услуг, Китай – "мировая фабрика") делает в перспективе "ненужным" значительную, если не бóльшую, часть планетарного народонаселения. В результате глобализм упраздняет основные принципы рыночной экономики путем подавления и исключения из глобального рынка свободной конкуренции и конкурентов в пользу крупнейших транснациональных корпораций. 

По данным Всемирного банка, расширение экономической пропасти между бедными и богатыми странами, высшими и низшими социальными стратами, рост числа работающих людей, живущих в условиях крайней бедности, приводит к постепенному снижению уровня жизни массы людей в странах не только мировой периферии, но и самих развитых стран. Средний класс стремительно сокращается по всему миру, а пропасть между бедными и богатыми слоями продолжает расти высочайшими темпами. Так, Credit Suisse в 2016 году опубликовал отчет о мировом богатстве, в котором утверждается, что 45,6% всего мирового богатства сосредоточено в руках всего 0,7% населения. 

Феномен деиндустриализации привел к образованию на планете целых депрессивных анклавов. Главное значение имеет при этом увеличивающееся неравенство, которое воспроизводится путем эксплуатации и экспроприации, консервирует безнадежную отсталость. В результате этих процессов в мире появляются ареалы, где проживают "лишние" людские общности, которых "нет смысла эксплуатировать". Проживающие там люди, часто целые народы, исключаются из "внешнего пролетариата" метрополии и возвращаются к натуральному хозяйству либо стремительно криминализируются, впадая в новое варварство. 

Идеологически в основу программы глобализма положена доктрина неолиберализма — фундаменталистского учения второй половины двадцатого века, которое сейчас уже мало напоминает об идеях классического либерализма века девятнадцатого. "Либерализм" с приставкой нео- в принципе исключает такие понятия, как государство, государственный суверенитет, государственная территория и государственные границы. Востребуются универсалистские евроцентричные и андроцентричные метанарративы истории и прогресса. Неолиберализм, если рассматривать его в собственно идейной, теоретической ипостаси, во главу угла ставит абстрактного человеческого индивидуума как носителя определенных, "естественных", или "неотчуждаемых" прав и свобод; государство же, понимаемое им лишь как одна из статей "общественного договора", имеет производный и второстепенный характер. Обесцениваются и другие традиционные формы социального контроля, которые удерживали общество от "атомизации", – прежде всего, классическая семья. В результате взламывается весь национальный правопорядок, основанный на принципе государственного суверенитета и верховенстве конституции.

Чем это реально оборачивается для государства и его граждан? Тем, что в глобализованном мире место государства, вытесняя его, постепенно занимают разного рода транснациональные структуры, а семью начинают замещать виртуально-мимолетные "друзья" в социальных сетях и система потребительского кредитования. В результате вместо гражданина нарождается тип космополитического атомарного индивида, "нового кочевника", с легкостью меняющего место жительства, гражданство и род занятий. В таком индивиде глобальная финансовая экономика видит, прежде всего, плательщика ссудного банковского процента и перманентного потребителя товаров, постоянно обновляющихся в соответствии со стремительно меняющейся модой. 

Понятно, что в такой системе в выигрыше остаются, прежде всего, банки и крупные транснациональные корпорации, которые контролируют большую часть самых мощных и богатых экономических систем планеты. Они определяют свою стратегию развития, не оглядываясь на национальные интересы, руководствуясь лишь собственными планами, которые исходят из интересов глобального рынка, активно проводят операции на мировых финансовых рынках, где обращаются колоссальные денежные суммы, не контролируемые государством. 

С глобализацией связана еще одна обострившаяся проблема – это деградация окружающей среды. Если исторически государство служило источником прогресса (и кто бы что ни говорил, без государства разработать в короткий срок вакцину от новой пандемии едва ли получится), то природа всегда была источником богатства государства – это и благо, и проклятье одновременно (вспомним метафору нефтяной иглы) [5]. Глобальная экономика, ведущую роль в которой играют транснациональные корпорации, не задумывается о сохранении нашей экологии, которую она считает сферой ответственности государства. Последнее, в свою очередь, связанное большим количеством интересов и обязательств также не относит решение экологических проблем к первостепенным задачам.

Разрушая экологию как естественную среду обитания человека, глобальная экономика тем самым уничтожает право нынешнего поколения людей и право будущих поколений на развитие. 

"Разгосударствление" международных отношений

Глобализация вызвала рост разного рода, политических по своей сути, международных межправительственных и неправительственных некоммерческих организаций, фактически нередко обладающих властными полномочиями и действующих поверх государственных границ. Под флагом неолиберализма через официально провозглашаемые программы помощи, через неправительственные организации культивируются новые национальные и социально-классовые протестные движения (grass roots) в их конфликтах с официальными властями. 

Впрочем, при решении своих задач глобальный неолиберализм не стесняется использовать не только так называемую "липкую" (идеологическую) и "мягкую" (экономическую) силы, но и "жесткую" (военную) мощь, объявляя сферой своих жизненных интересов всю планету. 

Однако в основных сферах экономической и общественно-политической жизни неолиберальная идеология и практика глобального капитализма вступают в противоречие с объективными интересами мирового сообщества. Вместо того, чтобы ослаблять неравенство, интеграция национальных экономик в мировую систему на основе неолиберализма лишь усиливает его, создавая серьезные проблемы, в том числе для самих развитых стран, в которых массовая закредитованность населения в конечном счете влечет падение реального жизненного уровня. 

Таким образом, главный фундаментальный риск, исходящий от глобализации связан с ослаблением национального государства, его суверенитета, превращении его в номинальную структуру, то есть в недееспособное, провалившееся государство, потерявшее свою силу. Такие недееспособные в сегодняшних условиях государства получили название failed states – "несостоятельные государства". В связи с этим невольно вспоминается древнее изречение о том, что народ, утративший свою армию, обречён кормить иностранную. 

Как сказал Сэмюэль Хантингтон в своей работе "Столкновение цивилизаций", мы стали свидетелями постепенного отмирания "твердого как бильярдный шар" государства, принятого за норму со времен Вестфальского мира, и возникновения нового миропорядка – сложного, разнообразного, многоуровневого, очень напоминающего средневековый.

Но несостоятельное государство не сможет выполнять функцию защиты ни природных, ни человеческих богатств нации. В лучшем случае оно будет играть роль транснационального ретранслятора, а в худшем, – посредством нового класса коррумпированных политиков и компрадорской буржуазии, – осуществлять хищническую контрабанду национальных ресурсов через стертые границы. 

Такое "несостоятельное государство" не нуждается в своем собственном праве, что, по сути, превращает его в некий оксюморон. Ведь право может существовать лишь на территории государства – суверенного политического и экономического пространства, защищаемого границами, в которых только и можно обуздать глобальный рынок. Но глобализация пытается оторвать рынок от права национального государства, заменив его рынком без границ в условиях правовой фрагментации мир-системы. Это чревато размыванием социальных и правовых норм, подменяемых неправовыми экономическими механизмами, движимых голым стремлением к прибыли. В этих условиях обесцениваются все национальные институты, а вслед за ними исчезает и правовое пространство, структура общества стремительно упрощается. Глобализация приводит к нарастающим процессам размывания и разрушения социально-культурных и национально-государственных идентичностей. Наступает то, что исследователи называют "вертикальным варварством".

В итоге, как отмечается в докладе Римского клуба ("Цели для глобального общества", 2017) наступает торжество консюмеризма, потребительства как основы для моделирования некоего нового общества как "глобальной гомеостатической системы, управляемой благотворительной диктатурой технократической элиты". Разумеется, ни о социальных правах, ни о правовом социальном государстве здесь и речи нет. 

Порождаемый волной глобализации конфликт интересов, так или иначе, должен стать предметом дискурса государств, составляющих мировое сообщество. На данном историческом перепутье это вопрос экзистенциальный, потому что глобализация лишает людей онтологической безопасности, порождает у них экзистенциальную неуверенность в завтрашнем дне и страх перед будущим. Массовое отторжение глобализации стимулирует процессы де-модернизации, желание повернуть историю вспять, возродить былое ощущение безопасности, чувство "дома", "родного очага". Это вовлекает население ряда регионов мира в большие религиозные и националистические общности традиционалистского и экстремистского толка. В странах третьего мира усиливается волна национализма и воинствующего фундаментализма как реакция той части мирового сообщества, которая оказалась не в состоянии преодолеть шок глобализации. В результате возникают "серые зоны", из которых уходят право и государство. Вместо них появляются новые гибридные, квазигосударственные структуры фашиствующей архаики типа ИГИЛ. 

Вместе с тем важно отметить, что тенденция гомогенизации и глобализации в мире не так однозначна. За ними часто следует локальная реакция; конвергенция сопровождается противоположными течениями – дифференциацией и полицентризмом. Глобализация приобретает явные черты такого процесса, который английский исследователь Роланд Робертсон (Roland Robertson) назвал глокализацией, т. е. расхождением ключевых тенденций развития по полюсам глобального и локального. С одной стороны, налицо усиление глобальных экономических связей и взаимозависимостей, а с другой — набирающая темп реверсивная тенденция "замыкания" стран в локальные экономические союзы типа зон свободной торговли, таможенных союзов и двусторонних экономических соглашений. Что последует за такой фрагментацией мирового правового пространства? Здесь человечество явственно подходит к точке бифуркации. Постмодерн подвигает на выбор.

Только сильное государство справится с новыми вызовами 

В эпоху пандемии, неимоверно возросло значение сильного и эффективного государства, способного решать по-настоящему общенациональные проблемы. Не посрамлены ли тем самым критики "устаревшей" вестфальской системы международных отношений? Крах этой системы, в ретроспективе, мог бы наступить неоднократно: и во время притязаний на европейское господство Франции Людовика XIV, и во время Наполеоновских войн, не говоря уж о двух мировых войнах и даже холодной войне. В последние десятилетия в глобализованном мире, в котором мы все живём, крах принципа суверенитета государства или даже самой идеи государства не предрекал только ленивый. Однако этого не произошло. 

В чём же суть системы, сложившейся после Вестфальского Мира? Напомню, что в октябре 1648 года в двух немецких городах – Мюнстере и Оснабрюке были подписаны два договора, положившие конец Тридцатилетней войне. В результате многолетних переговоров была пересмотрена карта Европы, окончательно оформились в качестве независимых государств Швейцария и Нидерланды, правители получили верховную власть (наиболее близкий перевод латинского термина supremum dominium) над определением вероисповедания своей страны. 

Эти договоры через три столетия привели к формированию ключевых принципов Устава ООН – нерушимости национальных границ и невмешательству в дела других государств, что фактически означало признание суверенного равенства государств. Статья 2 Устава ООН говорит о том, что "Организация основана на принципе суверенного равенства всех ее Членов" (часть 1) и что "Настоящий Устав ни в коей мере не дает Организации Объединенных Наций права на вмешательство в дела, по существу входящие во внутреннюю компетенцию любого государства" (часть 7). Эти принципы проистекают из основной идеи Вестфальского Мира – "чья страна, того и вера" (лат. Cuius regio, eius religio). Эта поистине революционная для своего времени идея положила конец гегемонии Папы римского в религиозных вопросах, но в долгосрочной перспективе позволила государствам осознать, что их внутренние дела не исчерпываются вопросами определения вероисповедания, но охватывают фактически все сферы общественной жизни. Безусловно, в XVII веке под "тем, кто правит", т.е. сувереном понимался король, герцог или император, позднее через идеи просветителей, классической немецкой философии, несколько выбивающиеся из общего ряда идеи Карла Шмитта и либеральные учения прошлого века в подавляющем большинстве государств сложился консенсус относительно того, что сувереном является народ. Многонациональный народ признаёт сувереном и Основной Закон России. 

При этом не стоит забывать, что Вестфальская система с её принципом суверенного равенства государств выкристаллизовалась в результате катастрофической войны, опустошившей целые регионы Европы (это очень ярко показано Бертольдом Брехтом в пьесе "Мамаша кураж и её дети"). Идея государственного суверенитета не стала чем-то, что было исторически сконструировано, она возникла как своего рода факт, к признанию которого шли поколения государственных деятелей – признание реальности. 

Причём деколонизация XX века и создание Организации Объединённых Наций – это возвращение принципов Вестфалии, а отнюдь не их эрозия! Колониальная система предполагала, что метрополия отвечает за политическое и экономическое развитие территории, распоряжается её природными богатствами, ограничивает в правах местное население и прочее – то есть, не признаёт за определённой территорией или территориями субъектность. Борьба с колониальным господством, реализация принципа самоопределения (интересно, что изначально о внешнем самоопределении система ООН говорила именно в контексте народов, освобождающихся от колониальной зависимости) привели к появлению и признанию суверенитета десятков новых государств в разных частях света. Собственно, Организация Объединённых Наций и смогла стать самой важной и (не без проблем) эффективной из когда-либо существовавших международных объединений в силу того, что в её фундамент положен принцип самоопределения и суверенного равенства государств. 

Как я уже отметил, изначальное, весьма узкое, содержание принципа суверенитета существенно расширилось по равнению с 1648 годом. В рамках суверенного решения внутренних проблем и задач государства осуществляют бесчисленное количество функций, реализующихся в конкретных государственно-властных полномочиях. Способы осуществления этих полномочий могут, естественно, меняться в зависимости от многих факторов – наиболее ярким примером последнего времени можно назвать фактор научно-технической революции и всепроникающей цифровизации. При этом в целях наиболее подходящего в конкретной ситуации решения стоящих перед государством задач оно может добровольно передавать осуществление части своих полномочий на уровень наднациональных структур и реализовать идею объединенных наций (United Nations) и объединенных суверенитетов (joint Sovereignties, "pooling" Sovereignties). 

ООН является наследницей Вестфальской политической системы, в рамках которой сформировались и начали активно действовать первые межправительственные и международные неправительственные организации. Так, еще в первой половине XIX в., после победы над Наполеоном, была учреждена Постоянная комиссия по судоходству по Рейну, затем появились Международный телеграфный союз, Всемирный почтовый союз и т. п. Две мировые войны ХХ в. не смогли поколебать эту систему, и она существенно окрепла после создания ООН.

Поэтому ООН по своей природе не может быть использована как инструмент, вытесняющий принципы Вестфальской системы из международных отношений, так как это мгновенно приведет к кризису организации и ее разрушению.

Даже трудно представить себе, какие последствия ожидают человечество при смене существующих механизмов обеспечения глобальной безопасности в условиях расширения террористической угрозы и распространения ядерного оружия.

С учетом сказанного, прежде всего необходима дальнейшая разработка системы международного права в направлении ее эффективного согласования с концепцией государственного суверенитета. Совершенно ясно, что вестфальский объем государственных суверенитетов и международная система, построенная на балансе сил, сегодня контрпродуктивны и невозможны как с точки зрения приоритета прав человека, так и с точки зрения обеспечения устойчивой глобальной безопасности. Однако на данном этапе развития человечества разрушение суверенитетов было бы крайне опасно и для каждого отдельного государства, и для международного сообщества в целом. Совершенно очевидно и то, что не только борьба с прежними угрозами (такими как преступления против человечности, военные преступления, агрессия), но и адекватные ответы на новые вызовы — все это требует объединения, а не разрушения суверенитетов.

Представим на мгновение что бы произошло, если бы мир по-настоящему вступил в период "после Вестфаля", как об этом говорил ещё в 1999 году тогдашний премьер-министр Соединённого королевства г-н Блэр, что может быть равнозначно "миру после ООН". Это, безусловно, был бы мир победившей глобализации, но не глобализации знаний или общечеловеческих ценностей, а объединения капиталов в руках узкой прослойки владельцев активов транснациональных корпораций. В случае крупных катастроф или мировых эпидемий, подобных нынешней эпидемии коронавирусной инфекции, такой мир не мог бы разработать какую-либо единую или действенную стратегию борьбы с катастрофой. Конечно, возразят нам, и сейчас есть большое количество вопросов ко всем государствам и блокам государств относительно координации усилий, кампаний по проведению вакцинации или безуспешных попытках договориться относительно общих правил перемещения через границу. Особенно такие проблемы видны на примере слабых государств, теряющих саму свою государственность, поставленную в зависимость от "доброй воли" покровителей. Однако на национальном уровне страны с сильной государственностью и пониманием необходимости заботы о собственном населении смогли организовать эффективные меры по сдерживанию инфекции, поддержать население и предпринимателей, а в 2021 году запустить масштабную программу вакцинации. Причём кризисная ситуация 2020-2021 годов в очередной раз показала, что, когда затронуты сущностные интересы выживания нации, наиболее технологически-развитые государства в первую очередь стремятся обеспечить безопасность собственного населения – и само по себе это не плохо, проблема же возникает на стороне тех стран, которые излишне доверились своим покровителям.

Не стоит забывать, что изначально наряду с закреплением примата власти суверена на определённой территории Вестфальская система установила и некоторые ограничения государственного произвола (мы ни в коем случае не настаиваем на непогрешимости государства), которые, и это представляется крайне важным и удивительным, были связаны, например, со свободой получения образования в той или иной суверенной земле – то есть правом выбора определённой системы взглядов. Отсюда уже недалеко и до признания достоинства за каждым человеком – базовой идеи современной системы защиты прав человека.

Как представляется, государство, будучи основным субъектом защиты прав человека, не обладает, тем не менее, неограниченными возможностями в данной области. Более того, оно и не должно ими обладать. Роль государства состоит в том, чтобы обеспечить минимально необходимые основы для функционирования свободной личности, являющейся агентом свободного выбора, то есть фактически защищать социальное достоинство человека (dignitas).

Государство, которое, как полагают идеологи глобализма, растворяется в глобальных интеграционных структурах, во время пандемии коронавирусной инфекции решительным образом продемонстрировало, что прогнозы о его отмирании оказались "несколько преждевременными". Оказалось, что только государство, будучи политической формой объединения общества (политический союз людей, проживающих на определённой территории под общей суверенной властью на основе права), способно решать сложнейшие задачи перераспределения ресурсов, мобилизации и разрешения острейших кризисов. В конечном итоге только государство может в полной мере защитить достоинство человека во всех трёх предложенных Ароном Бараком [6] аспектах: социально-ценностном, конституционно-ценностным и как неотчуждаемое право человека. 

Одной из основных задач современного государства является защита прав нынешнего и будущих поколений на развитие – то есть своего рода коллективное право, тесно связанное в том числе с глобальной экологией. С другой стороны, право на будущее – это комплексное индивидуальное право, которое предполагает, что индивид имеет гарантированную государством и международными инструментами возможность рассчитывать на достойное существование не только в настоящий момент, но и через год, пять лет и далее, что его право на жизнь будет защищено, а минимальный базовый уровень социальных гарантий никто у него не отнимет. С этой точки зрения новая редакция статьи 75 Конституции Российской Федерации как раз и призвана закрепить защиту права на будущее. [7]

Сохранение благополучной окружающей среды – острейшая глобальная проблема, от решения которой поистине зависит выживание человечества. Например, как отмечают специалисты, при кажущемся прогрессе в деле освоения возобновляемых источников энергии, при появлении новых более экологичных видов двигателей, машин, потребляющих меньшую энергию, к 2030 году потребление углеводородов не только не уменьшится, но и фактически увеличится на двузначный процент, приведя к ещё большим выбросам парниковых газов. Причём увеличение выбросов вероятнее всего произойдёт за счёт роста экономик развивающихся стран, которые преступно обвинять в том, что они хотят жить не хуже, чем страны "первого мира", веками потреблявшего ресурсы своих колоний. 

Решить глобальную экологическую проблему возможно только совместными усилиями государств. Соответствующая международная кооперация должна быть направлена не только на преодоление последствий глобального экологического кризиса, но также и на исправление негативных последствий беспрецедентной в послевоенное время катастрофы системы здравоохранения. Этим обусловлена необходимость реформирования самой системы оказания медицинской помощи и выделения больших средств для экстренного реагирования в случае глобальной пандемии или в ситуации других всемирно-значимых медицинских событий. Кроме того, государства вынуждены учитывать, как пандемия и последующий неизбежный биотехнологический сдвиг повлияют на человека. Представители естественных наук, философы говорят о том, что в будущем человек с данными ему природой характеристиками подвергнется существенным технологическим изменениям. В результате такой эволюции появится новый вид – назовём его "технологичный разумный человек", или Homo Sapiens Scientia. Очевидно, праву и государству придётся адаптироваться к новой реальности, что потребует трансформации системы правового регулирования и функционирования государства. В связи с этим чрезвычайно важно спрогнозировать и заложить основы такого будущего. 

Адекватно отвечать на подобные вызовы и эффективно осуществлять соответствующие функции может только дееспособное, состоятельное, сильное государство. Так называемые "несостоятельные государства" (failed states), то есть переставшие осуществлять свои социальные функции, не сохранившие монополию на принуждение и (или) утерявшие контроль над частью своей территории, но и государства, которые в силу различных причин не обладают достаточными ресурсами, оказались также не в состоянии справиться с новыми вызовами. 

Самый мощный экономический удар пандемия COVID-19 нанесла по странам со слабыми институтами государственного управления, по странам, переживающим период нестабильности или трансформации или же по тем странам, которые, хотя и развиты экономически, но в силу политической турбулентности не смогли дать эффективный и сбалансированный ответ на беспрецедентный глобальный вызов. 

В пандемию коронавирусной инфекции как никогда ярко проявились недостатки популистского правления, когда вместо того чтобы объединить усилия и ресурсы в целях минимизации негативных последствий, в ряде стран органы власти погрязли в политических конфликтах, надеясь приобрести больше политических очков, вовремя не признали серьёзность проблемы и в оперативном порядке не приняли надлежащих мер. 

В борьбе с пандемией COVID-19 страны столкнулись с тремя основными проблемами. Во-первых, это распределение и перераспределение полномочий органов государственной власти во время борьбы с инфекцией. Во-вторых – это проблема политических прав, которые подверглись наиболее существенным ограничениям (например, право на участие в управлении делами государства или свобода собраний). В-третьих – меры социальной поддержки граждан и поддержки предпринимателей в связи с пандемией. При этом стало очевидно, что слабое государство не способно решить эти проблемы и не в состоянии справиться с таким глобальным вызовом. Для этого требуется сильное государство.

Сильным мы можем назвать государство, которое в современных условиях способно самостоятельно решать встающие перед ним задачи и обладающее всей полнотой суверенитета. Нельзя не согласиться с Ф. Фукуямой, который в своей книге "Сильное государство" подчеркнул, что идеология экономического либерализма о минимизации и ограничении государственных функций, не соответствует современным реалиям; ослабление роли государства во многих странах, либерализующих экономику, "привело экономику к худшему состоянию, чем она была бы без этих реформ", а "образовавшуюся пропасть заполнило разношерстное собрание международных организаций, преступных синдикатов, террористических групп". 

2020 год показал, что концепция сильного государства и принцип суверенитета вновь актуальны. Именно суверенитет, понимаемый как верховенство государственной власти и его Конституции на определённой территории, позволил государству принимать экстраординарные меры даже в том случае, когда они не поддерживаются населением и критикуются наднациональными структурами. За считаные недели и даже дни изменились глобальные цепочки поставок товаров, включая товары первой необходимости – медицинское оборудование, средства индивидуальной защиты и прочее, закрылись границы, оставив миллионы людей в состоянии неопределённости. Сильные государства попытались обеспечить себя всем необходимым в первую очередь. И само по себе это понятно, так как каждое государство должно приоритетно заботиться об интересах своих граждан. При этом слабые государства, экономически и политически зависимые от других, фактически остались наедине с глобальной пандемией. Открытый мир, о котором мечтал Карл Поппер, в одночасье превратился в сеть феодальных перегородок. 

Конституция провозглашает суверенитет России как демократического и правового государства. Вне такого конституционного контекста демократии и господства права суверенитет России, равно как и других европейских государств, не может быть интерпретирован. Конституция не допускает, чтобы суверенитет государственной власти использовался вопреки принципам демократии и господства права.

Новая формулировка 67 статьи Конституции РФ (первое предложение ч. 2.1 данной статьи устанавливает, что Российская Федерация обеспечивает защиту своего суверенитета и территориальной целостности) иллюстрирует глобальный тренд возвращения государства в качестве ведущего игрока в системе социальных отношений. Наш Основной Закон признаёт важность сильного государства, обладающего всей полнотой суверенитета и принимающего на себя ответственность за защиту этого суверенитета перед лицом любых угроз и в интересах своих граждан, с чем ни международные интеграционные образования, ни транснациональные корпорации справиться оказались не в состоянии.

При этом Российская Федерация в соответствии с Конституцией основана на принципах верховенства права, на признании человека, его прав и свобод в качестве высшей ценности для государства, на принципах демократии и разделении властей, юридического равенства и справедливости. Тем самым государство введено в поле права и должно действовать как правомерный субъект. Не может быть внеправового государственного резона, игнорирующего права человека. Интересы личности — это и есть интересы государства. "Не лица — для учреждений, а учреждения — для лиц". В этом суть правового государства. Право человека — это основа патриотизма, источник силы цивилизованного государства. Как увязать одно с другим?

Напоследок: Сильное государство – правовое и социальное одновременно, не иначе 

Очевидно, одной из главных конституционных проблем для государства в современных условиях является разрешение противоречия между обязанностью гарантировать права и свободы человека и гражданина, в том числе их социальные права, социальную защищенность и благополучие – и необходимостью обеспечивать национальную безопасность, конкурентоспособнсть на международной арене, способность противостоять внешним экономическим санкциям и многочисленным вызовам глобализации. Это очень не простая проблема, но наша Конституция, в настоящее время существенно обновленная, позволяет найти разумный баланс в этом основополагающем вопросе. 

В этой связи исключительно важно соблюдение конституционных принципов, предельно учитывающих императивы правового и социального государства и одновременно обеспечивающих все компоненты суверенного и сильного государства. Именно сейчас от этого в высшей степени зависит сохранение и укрепление мировой субъектности России во всех ее измерениях: правовом, политическом, экономическом, социальном.

Суверенитет Российской Федерации как правовой принцип реализуется (развертывается) не только во вне, но и внутри страны, в том числе через социальную и экономическую сферы в целях обеспечения достойной жизни россиян. 

Ключевые положения комплексной поправки к Конституции в редакции, одобренной общероссийским голосованием 1 июля 2020 года, закрепляют больший уровень гарантий социальных и экономических прав граждан и тем самым конкретизируют содержание конституционного принципа социального государства. Так, в текст Основного Закона были включены положения, касающиеся установления основ единой системы здравоохранения, защиты семьи, материнства, отцовства и детства, защиты прав человека труда. Предусмотрены конституционные гарантии минимального размера оплаты труда не менее величины прожиточного минимума трудоспособного населения, обязательного социального страхования, адресной социальной поддержки граждан и индексации социальных пособий и иных социальных выплат. Конституция устанавливает гарантии пенсионного обеспечения граждан на основе принципов всеобщности, справедливости и солидарности поколений, чем и поддерживается его эффективное функционирование, а также осуществляется индексация пенсий не реже одного раза в год. 

В актуальном понимании государства, его правовой природы, его суверенитета и социальной роли в условиях новых вызовов, с которыми столкнулось человечество, видится одно из многих проявлений смены парадигмы правопонимания – от права постмодерна к праву метамодерна.

Россия вновь стала сильным государством. Вместе с тем наша страна находится на переломном этапе своего развития. Правовой барьер Россия еще не взяла, а это значит, что переход к верховенству права и правовому социальному государству отнюдь не завершен. Переходный характер переживаемого нашей страной исторического периода как раз и является тем главным вызовом, на который нам предстоит найти ответ, адекватный его значимости и масштабу. Решение этой задачи требует мобилизации усилий не только всех органов власти современной России, но и всего российского общества.

Сто с лишним лет назад Россия не смогла ответить на аналогичный по своей сути вызов Истории. Переход от самодержавия к конституционной монархии, а затем к буржуазной республике завершился исторической катастрофой в октябре 1917 года. Здесь особенно ярко проявляется присущий нашему обществу идейный раскол. Этот раскол, имеющий глубокие социальные корни, стал в свое время причиной срыва страны в кровопролитие революции и гражданской войны. А утвердившийся в итоге этих событий советский социализм в каком-то смысле можно рассматривать как насильственную попытку преодоления социального раскола. Очень показательно, что даже сейчас в нашей стране все еще нет единого подхода к оценке этих октябрьских событий. Одна часть общества расценивает произошедшее как Великую октябрьскую социалистическую революцию, а другая — как октябрьский переворот и захват власти большевиками.

Россия ещё в начале XX века была аграрной с подавляющим большинством сельского населения, где индустриализация и техническая революция только начинались, а миллионы людей жили средневековым укладом натурального хозяйства. После революций 1917 года страна попыталась за короткие отрезки пятилеток преодолеть технологическое отставание и стать одним из локомотивов современности — рационализованного модерна. А в общественной жизни, руководствуясь коммунистической утопией, СССР попытался и вовсе перешагнуть все известные границы и построить невиданное ранее идеальное рациональное общество, то есть воплотить идеал модерна в его коммунистической версии.

Эта попытка построить общество модерна осуществлялась неправовыми методами. Она началась революцией, то есть свержением прежней правовой системы и системы государства. Она продолжилась террористическим правлением до первой половины пятидесятых годов (в смысле политического террора и террора против победившего класса, — террора, которому советская власть во многом училась у Великой французской революции). Эта попытка впоследствии свернула в коррупционно-номенклатурном направлении и закончилась полным развалом СССР и крахом утопической идеи в конце восьмидесятых годов.

Нынешний переход России от тоталитарной системы к правовому государству совершается с учетом советского опыта бесправия и его последствий. Осмысление этого опыта и причин, его породивших, необходимо, чтобы "не наступить на одни и те же грабли".

Крах советской системы стремительно включил Россию в глобализующийся мир, а такой мир уже вступил в эпоху постмодернизма с его релятивизмом и отказом от "больших идей". Здесь и проявилась в полной мере цивилизационная проблема российского общества. Не став полностью современным, т.е. не став обществом модерна, не взяв правовой барьер, оно столкнулось с новой, постмодернисткой парадигмой устройства социальной жизни (и государственно-правовой жизни, как её части). Правовое сознание населения и его элиты, которым пренебрегали предыдущие 70 лет, вновь было подвергнуто испытанию, только на этот раз противоположному — испытанию безыдейностью, потребительством, "слепым и рабским" подражательством. 

Обращаясь к метафоре исторических часов, можно сказать, что Россией была сделана попытка перескочить с "зимнего" исторического времени на "летнее", сделав вид, что целого часа этого времени не существует. Таким образом, был "разрушен до основания старый мир", но "наше новое" современное модерное общество, то есть общество рациональное и основанное на правовых началах равенства и справедливости, построено не было. 

Нам предстоит в короткие сроки сделать это на руинах советского социализма, под прессингом постмодернистской практики двойных стандартов, жестких экономических санкций и буквально прорваться в правовое будущее. Исторического времени для этого нам отмерено совсем немного. Мы должны постараться успеть.

[1] По Аристотелю, человек есть "животное политическое" и потому люди живут в государстве – вне государства живут боги и звери. По Цицерону, государство есть союз людей, живущих под общей политической властью и правом с целью общего блага. 

[2] О некорректности противопоставления либерализма и коммунизма по смыслу этих понятий см. п.3 гл.IV. Показательно, что статья "Конец Истории?", вышедшая в США в 1989 г. в журнале с выразительным названием "Национальный интерес", уже в марте 1990 г. была опубликована в СССР в журнале "Вопросы философии" (1990. № 3). На проблему неправильно понятого заглавия Фукуяма сам обращал внимание в более поздней работе. См.: Фукуяма Фрэнсис. Идентичность: Стремление к признанию и политика неприятия. М.: Альпина Паблишер. 2019. 

[3] Термин "метамодерн", как и любой термин, описывающий новые явления общественной жизни, небесспорен. Разными авторами для обозначения нового философского подхода при описании общественных явлений, начиная с культуры и искусства, использовались термины "ультрамодернизм", "гипермодернизм", "неомодернизм" и другие. См. подробнее: Р. Ван ден Аккен. Метамодернизм. Историчность, аффект и глубина после постмодернизма [пер. с англ. В.М. Липки, вступит. статья А.В. Павлова]. М.: РИПОЛ классик. 2019. О праве метамодерна в порядке постановки проблемы я уже говорил в лекции на IX Петербургском международном юридическом форуме 16 мая 2019 г. 

[4] Джессоп, Б. Государство: прошлое, настоящее и будущее / М. : Издательский дом "Дело" РАНХиГС. 2019. С. 383. 

[5] См., например: Эткинд А. Природа зла. Сырьё и государство / М. : Новое литературное обозрение. 2020. 

[6] См. Barak Aharon. Human Dignity. The Constitutional Value and the Constitutional Right. Cambridge University Press. 2015. P. 12.

[7] "Статья 75 … (5). Российская Федерация уважает труд граждан и обеспечивает защиту их прав. Государством гарантируется минимальный размер оплаты труда не менее величины прожиточного минимума трудоспособного населения в целом по Российской Федерации. (6). В Российской Федерации формируется система пенсионного обеспечения граждан на основе принципов всеобщности, справедливости и солидарности поколений и поддерживается ее эффективное функционирование, а также осуществляется индексация пенсий не реже одного раза в год в порядке, установленном федеральным законом. (7). В Российской Федерации в соответствии с федеральным законом гарантируются обязательное социальное страхование, адресная социальная поддержка граждан и индексация социальных пособий и иных социальных выплат."

18 мая 2021