Аркадий Смолин, специальный корреспондент РАПСИ

Авторы проекта основ государственной культурной политики предоставили на суд публики концептуально важный, но весьма небезопасно исполненный документ.

Министр культуры Владимир Мединский признает, что спорные, резкие формулировки были использованы намеренно, чтобы спровоцировать активную дискуссию. В результате, провокации оказались настолько яркими, что мало кто разглядел за ними содержание документа.

Это не только печально, но и вредно. Как показывает актуальный опыт функционирования законов в социальной и культурной сфере России, правовой  дазайн у нас все чаще подменяется дизайном –  стиль формулировок затирает их суть, обнуляет жизненный смысл.

Чем чаще острые тезисы мелькают в медиаспорах, тем прочнее они оккупируют память чиновников и активных граждан. Исполнителям законов не хватает решимости заметить, что вырванные из контекста тезисы в запале дискуссии обрели интерпретации весьма далекие от изначального содержания. Однако же необходимость отстаивать без уступок государственные интересы (которые, прямо скажем, к тому времени зачастую уже не имеют практически никакого отношения к задуманному посылу, и даже иногда противоречат ему) вынуждает патриотически настроенных граждан, правоохранительные органы, местные власти, а затем, по новому кругу, законодателей защищать, развивать эти тезисы, ставшие предметом спора, закреплять их в новых социальных практиках (вроде "педофиляй") и/или новых законах, доводящих разумную задумку до абсурда.

Какие риски несет государство от действий чересчур ретивых исполнителей, хорошо видно на примере проекта новой культурной политики.

Правовая контрреволюция

"Россия (…) должна рассматриваться как уникальная и самобытная цивилизация, не сводимая ни к "Западу" ("Европе"), ни к "Востоку". Краткой формулировкой данной позиции является тезис: "Россия - не Европа", - подтверждаемый всей историей страны и народа, а также многочисленными культурно-цивилизационными различиями между представителями русской (российской) культуры и иных общностей", - говорится в тексте проекта. Далее на примере невостребованности в России практик толерантности и мультикультурализма подробно разворачивается тезис о том, что нам следует развивать собственные культурно-социальные ценности.

Правовая культура, определенно, входит в состав традиционной культуры. Именно представления о справедливости, на протяжении веков разрабатываемые литераторами, мыслителями, драматургами впоследствии получали закрепление в нормах права. Жесткие законы логики не позволяют допустить существование высокоразвитой целокупной культуры российской цивилизации без существования особой самобытной российской правовой культуры.

Ученые выводят происхождение западной культуры из логических трактатов Аристотеля. Ее природа – в рациональном и скрупулезном анализе текста. Русская культура, в православной версии, возникла в результате суггестивного, эмоционального восприятия религиозно-культурных норм в целом, без особого внимания собственно к тексту (чему способствовала низкая грамотность населения и язык церковной службы, неизвестный крестьянству до реформ Александра II).

В общем виде можно сказать, что западному типу культуры больше свойственно аналитическое мышление, а российскому мышлению присуще синтетическое восприятие мира. Именно этой логики, очевидно, придерживается утверждение Мединского: "Россия – носитель интегративной, перерабатывающей культурной традиции".

Следовательно, русское право не может плодотворно существовать, уходя корнями в западную почву. Как отмечает профессор Владимир Синюков, западное правосознание исповедует земное, мирское истолкование юридического. В русской правовой культуре юридизм жестко очерчен исходной направленностью на поиск смысла жизни. Это представление берет начало из философии Константина Леонтьева активно цитируемого сегодня в контексте новой культурной политики: "Свобода лица привела личность только к большей безответственности"; толки о равенстве и всеобщем благополучии на Западе это – "исполинская толчея, всех и все толкущая в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы".

Внешнее выражение правовой идеи в нормативном законе русской правовой ментальностью воспринимается как нечто вторичное по отношению к внутреннему содержанию. По наблюдению Николая Бердяева (который также цитируется в проекте), "у русских и, может быть, только у русских есть сомнение в справедливости наказаний".

Потребность продолжать логичное движение в заданном проектом направлении вынуждает поставить под сомнение обоснованность критики понятия "правовой нигилизм". Для русской правовой культуры, в контексте цивилизационной теории, пестуемой авторами проекта, нигилизм становится вполне нормальным явлением, вовсе не свидетельствующем о низком уровне правосознания, слабости юридических традиций. Наоборот, ситуация массового отторжения формальных норм демонстрирует высокое морально-правовое сознание общества, строго верифицирующего культурную и социальную адекватность писаного права.

Следовательно, постулируемая Минкультом потребность в отказе от западной культуры предусматривает отказ от романо-германской правовой системы.

Мы можем даже помочь авторам продолжения нынешнего проекта, предложив имеющееся в наличии готовое обоснование того, что западное право только вредило России и простому народу. По мнению профессора НИУ ВШЭ Андрея Медушевского, "усиление крепостничества в России было связано с процессами европеизации. Она выражалась в сознательном принятии государством европейских правовых норм".

Поскольку со времен Петра I шла европейская кодификация российского права, возникла проблема правового дуализма: в России к началу XIX века существовало два массива правовых норм. Европейский – регулировал жизнь привилегированных сословий. Второй же массив был полностью основан на традиционных нормах, им руководствовалось крестьянство, т.е. почти 80% населения.

"И эти нормы противоречили друг другу, приводя к конфликту между правом и справедливостью. С одной стороны – рациональное европейской право, а с другой – крестьянское представление о том, что это право несправедливо и нуждается в изменении в соответствии с крестьянскими законами. Поэтому любые попытки рационализировать отношения в деревне наталкивались на сопротивление (...). Это и стало одной из главных причин революции 1917 года", - считает Медушевский.

На наш взгляд, не будет большим преувеличением утверждение, что эта же причина стала базисом для криминальной активности и девиантного поведения большого числа наших сограждан, имеющих собственные традиционно-русские представления о справедливости. По меньшей мере, статистика свидетельствует именно об этом в ряде показателей, а вот объективных подтверждений разлагающего влияния современного искусства или театра отыскать, к сожалению, оказалось невозможно (мекки современного искусства и провокационного театра Москва и Санкт-Петербург находились на 59 и 70 местах, соответственно, по числу преступлений на тысячу человек, согласно данным Росстата и МВД РФ).

В случае принятия проекта новой культурной политики, в нынешней его формулировке, жесткая логика требует от законодателя следующим шагом "вернуться к истокам" традиций русской правовой культуры.

Как формулирует, пожалуй, самый известный современный традиционалист-евразиец (т.е. давний адепт идеи "Россия – не Европа") Александр Дугин: "право в России должно строиться на принципах и предпосылках, альтернативных западно-либеральным юридическим теориям. Не право важно, но правда, государство правды.

Гарантийное, "обязательное" Государство, имеющее дело с личностями, но не с индивидуумами, с проекциями единого, а не атомарными учредителями произвольного и необязательного коллективного предприятия".

Предлагаем обратить внимание на это "единое". Похоже, именно оно фигурирует в нынешнем проекте: "Представление о системе ценностей может быть также выражено через понятие "единый культурно-цивилизационный код".

Итак, авторы проекта основ культурной политики делают заложниками своих громких и жестких формулировок не только сотрудников Минкульта и рядовых работников культурной сферы, вынуждая их погружаться в изучение тонкостей традиционализма, но и законодателей, все юридическое сообщество. Принятие проекта культурной политики с формулировками вроде "Россия – не Европа", а также фактическим запретом на функционирование идей толерантности и мультикультурализма вынуждает отечественную юриспруденцию подвергнуть правовые нормы Запада детальному и скрупулезному историко-культурологическому и критическому анализу.

Преемники Уварова

Мединский утверждает, что авторы документа "учитывали и опыт США периода их выхода из Великой депрессии, и опыт Франции де Голля. И опыт культуркампфа XIX века в Германии. И британский принцип "Корни и Крона". И, разумеется, труды классиков "цивилизационной" школы — Тойнби, Хантингтона и других".

Эта цитата – хороший пример основной претензии к проекту. Заслуживающая внимания задумка дискредитирована неудачными примерами и неоправданно провокационными передергиваниями. В частности, отличительной чертой культуркампфа, о котором говорит министр, была принудительная лютеранизация Германии, т.е. попытка загнать в подполье католическую церковь. Хочется верить, что проект Минкульта вовсе не предусматривает запрет в России всех иных религий, кроме православия, также как и гонения на региональные языки и культуры.

На самом деле, проект новой культурной политики более всего (местами до степени неразличения) похож вовсе не на современные цивилизационные теории, а на аналогичный проект Сергея Уварова, министра народного просвещения Российской Империи 1833-1849 годов, действительного тайного советника. Странно, почему этой аналогии так избегают авторы, которые выделили принцип преемственности в один из двенадцати основных пунктов проекта. Чего они стесняются, так демонстративно противореча делом собственным словам? Ведь деятельность Уварова совпала с золотым веком русской литературы, расцветом культуры и искусств, бурным ростом образования и просвещения широких слоев общества.

Основной принцип Уварова, государственность (воплощенный им в знаменитой триаде "самодержавие-православие-народность"), в проекте Минкульта формулируется следующим образом: "Представляется, что в разрабатываемом документе должен содержаться тезис о государстве как активном субъекте культурной политики.

Обеспечение единства российского общества, недопущение его раскола под влиянием чуждых ценностей возможны посредством проведения единой культурной политики, понимаемой как воспитание граждан в духе общей для России системы ценностей. (…) задачей государства становится "возделывание", "окультуривание" современного человека и общества (курсив РАПСИ) в целом в соответствии с едиными духовными, нравственными, эстетическими ценностями".

Это практически дословная цитата старой концепции литературного труда, распространенной в XVIII веке. Она предполагала, что литераторы – чиновники на службе у правительства, призванные "нравственно воспитывать людей, восхваляя положительные образцы и критикуя, высмеивая отрицательные, просвещать их" (Рейнблат) (курсив РАПСИ).

Чтобы оценить, какую роль это убеждение сыграло в истории расцвета русской литературы, достаточно вспомнить известное прошение Александра Пушкина шефу Третьего отделения Александру Бенкендорфу в 1831 году: "Если государю императору угодно будет употребить перо мое, то буду стараться с точностию и усердием исполнять волю его величества и готов служить ему по мере моих способностей. (…) Около него (журнала – РАПСИ) соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению".

Как отмечает историк литературы Абрам Рейтблат, Третье отделение в первой половине XIX века многими литераторами воспринималось как своего рода литературное министерство, в которое можно обращаться с предложениями и просьбами. Этот предшественник КГБ и ФСБ наблюдал за деятельностью литераторов, поощрял тех, деятельность которых расценивалась как полезная для государства, использовал литераторов для "руководства умами", выступал в качестве арбитра в конфликтах одних литераторов с другими.

Проект основ культурной политики, бесспорно, выглядит чрезвычайно перспективно в  нашей новой парадигме существования, однако, для его эффективного воплощения в жизнь придется наделить Минкульт полномочиями Третьего отделения, либо же интегрировать его с ФСБ. Иначе, весь текст проекта выглядит только лишь имитационной активностью, "отмывом зарплаты", и разжиганием межклассовой розни внутри российского общества и русской цивилизации.

Крайне сложно найти иное обоснование присутствию в тексте подобных тезисов: "Как минимум – такое "искусство" (современное, без духовного посыла – РАПСИ) не должно получать государственной поддержки. Как максимум – государство должно пресекать негативное воздействие на общественное сознание". Полагаем, излишне пояснять, что именно имеют в виду авторы проекта под термином "пресекать". Непонятно только какими средствами они собираются реализовывать это обязательство, если Минкульт не добьется предоставления ему части полицейских функций.

В заключение отметим, что если бы этим тезисом авторов проекта основ государственной культурной политики руководствовались их предшественники из Третьего отделения, то, например, Пушкин вряд ли успел бы реализовать свои государственнические инициативы. Ведь поначалу он получил официальную характеристику как всего лишь "известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник", который "при буйном и развратном поведении открыто проповедует безбожие и неповиновение властям". Словами наших современников из Минкульта: оказывает "негативное воздействие на общественное сознание".