Пока потерпевшие призывают пиявок сосать души их оскорбивших, адвокаты воскрешают заветы Хантера Томпсона и папы Сикста V. Гонзо-адвокатура расцветает в российских судах. 

Аркадий Смолин, специальный корреспондент РАПСИ

Судебный процесс по делу банды Цапка, вероятно, будет закрытым. Однако адвокаты настаивают на участии в нем присяжных заседателей. Что это? Мечта о повторении дела Засулич на новом витке истории? Или у адвокатов резонансных дел выработалась зависимость от зрителей без юридического образования?

Очевидно одно, возросшая ценность суда присяжных увязана с изменением роли адвокатуры в общественной жизни.

В условие любой задачи по спасению суда принято включать ограничение административного давления. На роль противоядия чаще всего предлагается гражданская позиция адвоката и контроль общества за процессом. На практике соприкосновение этих трех ингредиентов обычно катализирует превращение судебного процесса в шоу.

Пока тенденция ограничивалась процессами с участием медийных фигур, можно было говорить о негативном влиянии телевизионных шоу на судебную практику. Но когда адвокаты сами начали претендовать на политические роли, перемежая в своей речи законы и лозунги, уравнивая те и другие, приглашая в суд активистов вместо свидетелей, настал момент зафиксировать и диагностировать мутацию профессии адвоката в России.

Адвокат дьявола

Должность адвоката дьявола была введена в 1587 году папой Сикстом V. Священник, назначенный на эту роль, должен был собрать все возможные аргументы против канонизации праведника. На протяжении четырех столетий ни один святой не мог официально вступить в должность, пока его биографию не проверит на прочность адвокат дьявола. Только в 1983 году папа Иоанн Павел II официально упразднил эту должность.

К тому времени данное прозвание плотно закрепилось за адвокатами, делающими себе имя на защите главных врагов общества. Принято считать, что путем скандалов они пытаются капитализировать свое имя. И совсем не принято обращать внимание на то, что в большинстве скандалов роль таких светских адвокатов мало отличалась от их католических коллег: "адвокаты дьяволов" также проверяли на вшивость святыни общества и даже создавали новые. Речь идет о скрепляющих общество политических воззрениях и национальных ценностях.

Наглядный пример тому – Жак Вержес – известный защитник Саддама Хусейна, "красных кхмеров", нацистов и террористов.

Одним из его первых дел стал процесс над двадцатилетней Джамилей Бухиред, в 1957 году взорвавшей в столице Алжира популярное среди иностранцев кафе. На суде Вержес выступил не столько в роли защитника Бухиред, сколько оппонента Редъярда Киплинга с его концепцией "бремени белого человека". Он попытался доказать, что французы в Африке оказались вовсе не проводниками цивилизации, а детонаторами неконтролируемого насилия.

Забыв о Бухиред, Вержес убеждал суд, что французское государство, армия и полиция виновны в теракте намного больше, чем его исполнительница. Фактически этот процесс оплодотворил почву массовых медиа идеями европейского извода мультикультурализма.

Подзащитную Вержеса приговорили к сметной казни, но свой процесс он выиграл, ведь озвученные идеи привлекли внимание и нашли поддержку "мозга Европы" Жан-Поля Сартра. А значит, стали интеллектуальным трендом.

Всемирную славу Вержесу принес процесс над шефом лионского гестапо Клаусом Барбье, пойманным в Боливии. На этот раз адвокат даже не стал вызывать обвиняемого в зал суда. "Адвокат дьяволов" достиг абсолютной чистоты жанра: подмены процесса по делу реального обвиняемого судом над философско-политической абстракцией.

Все свои долгие речи он посвящал разоблачениям расизма и лицемерия французов. Его линия защиты строилась на том, что нация, которая вела колониальные войны в Алжире и Индокитае, не имеет никакого права обвинять кого-либо в военных преступлениях.

В идеологическом плане этот процесс можно считать поражением Вержеса. Наглядная иллюстрация тому – одобрение большинством продолжающихся интервенций западных стран во внутреннюю политику государств Азии и Африки. А также вето на дискутирование исключительной роли Холокоста в истории ХХ века. Вероятно, по этой причине Вержес продолжал отстаивать тезис политической "круговой поруки" во все новых процессах.

Когда в Гааге начал заседать Международный трибунал по бывшей Югославии, Вержес настоял на собственной защите Слободана Милошевича, даже против его воли. Француз подал иск в Европейский суд по правам человека, утверждая, что вместо югославского диктатора на скамье подсудимых должны оказаться западные лидеры, называвшие Милошевича своим партнером во время переговоров в Дейтоне.

Эти примеры иллюстрируют главный вклад Вержеса в развитие профессии. Он изобрел идею "разрушительной защиты", которая сегодня эксплуатируется адвокатами на резонансных процессах с политической окраской. Суть ее – в демонстративном отказе от любого диалога с судьей как представителем государства, дискредитация законов, самой привычной системы правосудия.

"То есть судья, например, скажет "вы француз", а обвиняемый скажет "я алжирец". Судья скажет "вы член банды злоумышленников", обвиняемый скажет "я член ассоциации сопротивления". Судья скажет "вы совершили преступление", а ему в ответ — "я казнил предателя", - объясняет свою идею Вержес.

Однако Вержес и некоторые его коллеги сыграли не меньшую роль в раскрепощении самосознания общества. "Расширении пространства звучащего", - как говорят классики академического авангарда. Предоставляя слово социально репрессированной стороне, "адвокаты дьяволов" стимулируют интеллектуальную эволюцию общества.

"Работа мне нужна, прежде всего, чтобы постоянно развивать свой интеллект. Со временем наше отношение к окружающему нас миру меняется, мы начинаем смотреть на него другими глазами" - слова Жака Вержеса вполне применимы и ко всей социально активной части общества, следящей за знаковыми судебными процессами.

Акционизм в суде

Получается, намерения у адвокатов-шоуменов самые благие. Осталось только выяснить, куда они приводят?

Легко заметить, что во всех этих процессах судьба обвиняемых не играет никакой роли – ни для адвокатов, ни для истории. Все они были признаны виновными, после чего адвокаты и общество мгновенно теряли интерес к конкретным персонам, концентрируясь на чистых идеях.

Пренебрежение юридическими аргументами стирает грань между адвокатом и художником-акционистом. Речь идет о выборе шоу взамен вычисления истины с помощью формул законов. Акционизм, как лабораторный вирус, хорош, когда проверяет на прочность государственные и социальные институты снаружи, дистанцируясь от них. Тогда их активность сводится к прививке, которая либо укрепляет общественный иммунитет, либо убивает отживший орган. Когда же акционизм подменяет собой государственные клетки – например, функцию адвокатуры, суда, - это уже напоминает процесс развития раковой опухоли.

Иллюстрацией такой патологии может служить коллега-близнец Вержеса – Оскар З. Акоста, прототип одного из главных героев в "Страхе и ненависти в Лас-Вегасе" Хантера Томпсона. Подобно Вержесу, он старался брать в производство только самые безнадежные случаи, когда само имя и происхождение обвиняемого было синонимом приговора.

Известности этот "трехсотфунтовый самоанец" добился своей титанической борьбой по очищению суда от расовых предрассудков.

В 1967 году он защищал шестерых молодых чиканос (американские граждане мексиканского происхождения), которых арестовали за попытку поджечь отель "Балтимор", когда там произносил речь Рональд Рейган.

"На тот момент их виновность или невиновность были несущественны, поскольку процесс превратился в эффектную попытку свергнуть саму систему выбора большого жюри присяжных. Несколько месяцев Акоста вызвал в суд повесткой каждого судью Верховного суда округа Лос-Анджелес и провел – под присягой – длительный перекрестный допрос всех ста девяти на тему их "расизма", - вспоминает Хантер Томпсон в книге "Большая охота на акул".

Сто девять пожилых судей принудили бросить свои дела и отправиться в чужой зал заседаний, чтобы со скамьи подсудимых защищаться против обвинений в "расизме".

На протяжении разбирательств Акоста исходил из того, что все большие жюри настроены прорасистски, поскольку каждого их члена рекомендуют судьи Верховного суда на основании личного или профессионального знакомства. И, следовательно, большинство простых граждан, например чиканос, никак не могут быть обвинены "судом себе равных". Этот процесс был признан принципиальной победой Акосты и вызвал большой интерес у самых разных слоев общества.

"Теперь нужно заставить людей думать. Вынудить их думать", - в ходе процесса практически цитировал Акоста профессиональное кредо Вержеса. Сегодня примерно те же слова повторяют российские адвокаты, превращающие политически окрашенные знаковые процессы в шоу. Казалось бы, к этому аргументу невозможно придраться. Вопрос в том, к чему приводит на практике замена операций с законами рефлексией над оными. Ответом на него может служить дальнейшая история того же Акосты.

Однажды вечером в Лос-Анджелесе он решил, что единственно разумным способом вразумить судью, будет поджечь лужайку возле его дома, полив ее десятью галлонами бензина.

"А после Оскар не сбежал в ночь, как обычный вандал-псих, нет, он стоял посреди улицы и орал сквозь пламя в испуганную физиономию, выглядывающую из разбитого окна второго этажа, выкрикивал очередную свою проповедь в духе Билли Сандея (бывший бейсболист, введший моду на развлекательные приемы в проповедях – ред.) о справедливости и морали", - вспоминает Томпсон.

Суть пламенного текста Акосты сводилась к цитате Иисуса Христа: "И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них" (Евангелие от Луки, 11:46).

Профессиональная мутация Акосты, как ее описывает Хантер Томпсон, началась с потери "щенячьей любви к Праву". Рост сомнения в адекватности государственных законов и веры в несправедливость правовых норм сопровождался заимствованием для собственной адвокатской практики методов и стиля "черных пантер".

При этом, что интересно, Оскара 3. Акосту так ни разу и не лишили права заниматься адвокатской деятельностью в штате Калифорния, в отличие, например, от бывшего президента Ричарда Никсона. Пока что этой же стратегии придерживается и российское правосудие. Ошибка ли это, признак слабости и нерешительности?

Вряд ли. Ведь, в отличие от Акосты, в те же шестидесятые годы Вержес был осужден и на шесть месяцев лишен адвокатской лицензии за "антигосударственную деятельность". В итоге, Вержес стал политической фигурой, судебные проповеди которого разбирают ведущие философы. Фильм Барбета Шредера окончательно превратил адвоката-популиста в символ борьбы за права изгоев, а суд и законы зарифмовал с репрессиями.

В то же время, профессиональный остракизм со временем лишил Акосту клиентской базы, доверия публики, а позже – и средств к существованию. Даже последний преданный поклонник Акосты – вездесущий Хантер Томпсон – так и не сумел разузнать историю его гибели и даже найти ей достоверное подтверждение.

Забвение было настолько стремительным, что даже методические находки, гонзо-стиль, Акосты долгое время игнорировались профессиональным сообществом, пока неожиданно в одночасье не оказались на гребне волны моды в России.

Гонзо-адвокатура

Об этом не принято говорить, но суды присяжных и телекамеры создали новый тип адвоката – гонзо-адвоката, который использует внимание публики к персоне подсудимого для трансляции собственных политических и моральных воззрений. Судебные процессы оказались идеальной площадкой для проповедей, для полубезумных миссионеров и для скрытых революционеров.

Задача хорошего гонзо–журналиста в трактовке классика этого стиля Хантера Томпсона – описывать процесс, событие, сцену, пока она длится, практически не задумываясь, не правя написанное. Примерно тем же занимаются гонзо-адвокаты, заменяя законы красноречием, они стараются уловить и использовать наиболее горячие эмоции, будоражащие общество. По сути, гонзо-адвокаты – срез общественного бессознательного.

Это крайне важная социальная функция, когда общество переживает напряженную интеллектуальную работу, испытывает потребность в новой парадигме самовосприятия, как это было во Франции 50-60-х, США 60-70-х. Хуже, когда общество погружено в анабиотически-шизофренические процессы. Тогда обнажение коллективного бессознательного может стимулировать припадок самых болезненных частей общества, и даже приблизить социальные взаимоотношения к коллапсу.

Проблема в том, что в разных условиях общественное бессознательное может принимать самые неожиданные формы. Пока кто-то вещает о необходимости оградить одну часть общества от безумств другой, иные всерьез обсуждают роль дьявола и мировой закулисы в хулиганских поступках.

Подмена хладнокровной трактовки законов эмоциональными призывами гражданских активистов превращает процесс в лотерею, которая легко может обернуться восемью годами лишения свободы вместо уже готового условного наказания.

Гонзо-адвокаты нового поколения придерживаются мейнстримовой философии постмодернизма. Вместо обкатки новых идей, они предпочитают развенчивать устоявшиеся базисы правосудия, вместо популяризации экстремальных философских концепций, они стремятся довести все озвученные правовые нормы до абсурда. Но главное заключается в том, что оперируют они не идеей, а мифом.

Причина чему, вероятно, заключается в излишне активном влиянии широких слоев населения на ход процесса. Адвокаты апеллируют не к суду, а к телевидению и Фейсбуку. Круг замкнулся: улавливая коллективное бессознательное, гонзо-адвокаты убеждают общество в реальности этих же самых мифов. Право и закон в этом процессе никак не задействованы.

Примером может служить активность "адвоката дьяволов" новой волны – Джованни ди Стефано, который защищал Саддама Хусейна, его двоюродного брата Али Хасан аль-Маджида, бывшего вице-премьера Ирака Тарика Азиза и др. Теперь он намерен добиться пересмотра дела Чарльза Мэнсона.

Многие западные эксперты переживают, что если Мэнсон получит право высказаться, за этим процессом будут с жадностью следить миллионы людей всего мира, в том числе сотни тысяч его поклонников. Однако проблема даже не столько в появлении новых последователей Мэнсона, новых массовых убийц, гораздо большую угрозу в среднесрочной перспективе вызывает дальнейшее усиление общественных сомнений в нормах закона, размывание правового канона.

Причем вина самого Мэнсона в подобной социальной реакции на его процесс будет минимальна. “Журналисты, киношники и писатели из мухи раздули слона. Миф о Чарльзе Мэнсоне извратил гораздо больше умов, нежели я причинил вреда людям, согласно обвинениям. Вы богатеете на книгах обо мне, в которых заставляете людей поверить, будто я обладаю некой магической силой... Благодаря всей этой чепухе за пределами этих стен существуют тысячи желающих объединиться со мной и той ролью, которая была мне приписана. И теперь я спрашиваю вас: что притягивает всех этих людей ко мне? Моя харизма, моя сила, моя любовь или моё безумие? Или же аттракцион, устроенный писаками, настолько одержимыми мыслью порисоваться на публике, что для этого они создали монстра и раздули миф? Я не жалею и не стыжусь того, кем я являюсь на самом деле. Я даже не извиняюсь за миф о Чарльзе Мэнсоне, которым ваши газеты, книги и телевидение продолжают вас пичкать. Меня разочаровывает то, что столь многие из вас так доверчивы, что поедают всё, чем их кормят”, - резюмирует свою социальную роль сам Мэнсон.

Как бы ни был безумен лидер "Семьи", его высказывание содержит одну принципиально важную мысль. Когда о своей философии и миссии говорит сам преступник, как сейчас это делает Брейвик, обсуждение его высказываний остается маргинальным явлением. Когда же это делает официальное лицо: журналист, писатель и, в первую очередь, адвокат – трактовка его поступков социально легализуется. Обретает статус необычного, но допустимого поведения. Иногда обретает ореол нонконформизма. А значит – и моды.

В таком контексте, превращение суда над Цапком в очередное мифогенное шоу, даже если его зрителями окажутся только присяжные, вполне способно вылепить из местечкового головореза регионального сталина, эффективного менеджера, - потенциальный объект подражания для хозяйственных патриотов. Социальная канонизация Pussy Riot наглядно продемонстрировала простоту, скорость и масштабы подобного процесса.