Дело банкира Станислава Кроненберга стало ключевым для эпохи «великих реформ», подняв важные вопросы как о широте адвокатского инструментария и нравственных ориентирах, так и о узаконенной народным мнением безмерности родительской власти. Внимание к процессу видных деятелей того времени, писателей и публицистов, позволило повлиять на восприятие общественностью допустимости насилия над детьми.

РАПСИ продолжает восстанавливать онлайн наиболее важных для российского права и интересных для общества дел, предоставляя читателям возможность взглянуть на происходившее много лет назад глазами непосредственных участников и наблюдателей.

Судебное разбирательство началось 23 января 1876 года в Санкт-Петербургском окружном суде с участием присяжных заседателей.

Фабула дела

Кроненберг (в прессе был распространен вариант Кронеберг — прим.ред.) — участник Франко-Прусской войны, неженатый банкир, возлюбленный госпожи Жезинг и, наконец, отец семилетней Марии, внебрачной дочери.

«О существовании этой дочери он узнал уже спустя значительное время (5 лет — прим.ред.) после ее рождения, и потому первоначальное ее воспитание было больше, чем небрежное. Немедленно по появлении на свет, она была отдана своею матерью в одно крестьянское семейство в Швейцарии, где и нашел ее господин Кронеберг. Затем, он отдал ее в семью пастора Комба, в Женеве, но и тут удовлетворительных результатов не получил (Михаил Салтыков-Щедрин).

«B Женеве он был поражен: ребенок, которого он посетил неожиданно, в неуказанное время, был найден одичалым, не узнал отца. Воспитанием его К. был недоволен и тут же расплатился c мадам де Комба, после чего привез ребенка в Петербург» (адвокат Владимир Спасович).

По словам соседей, Кроненберг часто порол девочку до синяков из-за непослушания.

В конце июля Мария была поймана отцом за кражей нескольких ягод чернослива, что вызвало острый гнев Кроненберга: он жестоко наказал ее, а именно в течение 15 минут в полную силу порол ребенка прутьями. Крики девочки привлекли внимание дворничихи Ульяны Бибиной и бывшей горничной Аграфены Титовой, которые пригрозили банкиру полицией, однако тот не внял их предупреждениям.

Свидетельницы сдержали свое слово и обратились в правоохранительные органы, представив окровавленное детское белье и прутья в качестве вещественных доказательств жестокости Кроненберга. Было возбуждено дело об истязании ребенка.

Судебный процесс привлек повышенное внимание общественности. Ему предшествовала активная кампания против телесных наказаний детей и взрослых: палочную дисциплину прямо связывали с крепостным правом. Правовое основание проблеме искоренения в российском обществе насилия над детьми дал Александр II, который в 1864 году выпустил Указ «Об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений».

Актуальность и прецедентное значение рассмотрению дела Кроненберга придавал тот факт, что жертвой домашнего насилия становилось большинство девочек в те времена даже из образованных кругов. Например, опрос московских студенток этнографом Дмитрием Жбанковым в 1908 году показал, что 24% из них секли розгами дома, а к 26% применяли другие физические наказания: долговременное стояние голыми коленками в углу на горохе, удары по лицу, стеганье пониже спины мокрой веревкой или вожжами.

Особо большую роль в решении этой проблемы играли ведущие российские писатели. Например, Лев Толстой осенью 1859 года открыл в принадлежавшей ему Ясной Поляне школу для крестьянских детей и объявил, что школа бесплатная и розог в ней не будет. Федор Достоевский и Михаил Салтыков-Щедрин присутствовали на процессе Кроненберга, описав его в своих статьях.

«Дело Кронеберга не могло не возбудить общественного внимания. Одни, без сомнения, встревожились этим процессом, опасаясь иметь в нем опасный прецедент для вторжения государственной власти в область семейных отношений; другие, наоборот, желали видеть в этом случае первый пример обуздания тех возмутительных злоупотреблений родительской властью, которые еще не редкость встретить в наше время» (корреспондент Григорий Градовский, газета «Голос»).

Участники процесса

На скамье подсудимых Станислав Кроненберг.

Председательствует судья, глава Санкт-Петербургского окружного суда Александр Лопухин.

Защитник — адвокат по назначению Владимир Спасович.

Данных о том, кто представлял сторону обвинения, нет.

Процесс

В ходе слушаний мы узнаем, что потерпевшая — дочь неназванной женщины, которую Кроненберг встретил в Варшаве. Она, по данным защиты, была вдовой, уже к тому моменту имеющей детей. Их союз не состоялся.

«Судебное следствие… было направлено на разъяснение трех капитальных пунктов:

1) не было ли каких посторонних причин, заставивших упомянутых выше сердобольных женщин (кухарку и дворничиху — прим. ред.) довести до участка дело об истязаниях? Или, другими словами: заявили ли они об этом деле бескорыстно, или же руководились какими-либо личными непохвальными побуждениями?

2) заслужила ли Мария Кронеберг, чтобы на порочную волю ее воздействовали при посредстве розг и оплеух, то есть обладала ли она такими наклонностями, которые могли ей впоследствии воспрепятствовать сделаться полезною женщиной?

3) выходили ли употребленные господином Кронебергом меры и исправления из пределов, очерченных законом, на столько, чтобы потребовать вмешательства в форме судебного преследования?» (Салтыков-Щедрин).

В совокупности суд заслушал более 20 свидетелей. Одними из первых выступили Бибина и Титова, по чьей информации и было инициировано уголовное преследование. Однако авторитет выступающих и, как следствие, их показания были подвергнуты сомнениям.

«Дворничиха была замешана в историю о пропавшем цыпленке, за что подвергнута господином Кронебергом вычету из жалованья, в количестве 80-ти копеек. Кухарка тоже состояла с девочкой в каких-то преступных отношениях, которые, однакожь, на судоговорении разъяснения не получили» (Салтыков-Щедрин).

Помимо этого, суд заслушал еще трех свидетелей: доктора Суслову, пастора Комбу и госпожу Жезинг. Всем им задавались вопросы, касающиеся характеристики семилетней девочки и ее типичного поведения.

«Свидетель, доктор Суслова, показала, что девочка занималась онанизмом и не умела управлять своими естественными нуждами. Затем, из других показаний, можно заметить, что Мария Кронеберг позволяла себе лгать и однажды даже подала повод заподозрить ее в намерении присвоить себе из запертого помещения (кража со взломом) принадлежащий госпоже Жезинг чернослив» (Салтыков-Щедрин).

Кроме вопросов обстоятельства преступления и характеристики потерпевшей, на которые отвечали вышеупомянутые лица, были затронуты темы экспертного характера — о природе нанесенных увечий.

«Акты освидетельствования надобно разбирать отдельно, потому что они между собой не сходятся. Если их скучить вместе, как это сделано в обвинении, то выходит как будто нечто связное, но если их разобрать отдельно, то видно, что каждый из исследовавших врачей тянул в иную сторону, так что в заключениях они расходились на неизмеримое расстояние» (защитник Спасович).

Так, был заслушан врач Лансберг (Ландсберг у Достоевского — прим.ред.), но и его показания оказались довольно противоречивыми.

«Врач М. Ландсберг заявил на суде, что «не может смотреть на такое наказание, которое было нанесено девочке, как на домашнее исправительное наказание, и что если бы такое наказание продолжалось, то оно отозвалось бы весьма вредно на здоровье ребенка» (Федор Достоевский).

По заключению доктора, приводимого писателем, Кроненберг наносил своей дочери удары куда попало.

— Нашли ли вы на теле Марии Кроненберг порезы кожи или только пятна и полосы? — спрашивал защитник Спасович.

— Повреждения относятся к тяжким по отношению наказания, а не по отношению нанесенных ударов, — уверял доктор Лансберг.

Врач Чербишевич же был вызван для дачи показаний насчет имеющихся на теле рубцов и выразил мнение, что «повреждения особенного влияния на здоровье ребенка не имели, но рубцы остались на всю жизнь, и, судя по форме их, произошли не от ушибов, а от ударов прутьями» (Салтыков-Щедрин).

«Некоторые из тех знаков, которые господин Чербишевич признавал недавними, отнесены к весьма давним: так, например, желтое пятно на виске превратилось в рубец с перламутровым отливом, образовавшийся никак не раньше полугода, т.e. когда девочка совсем не была еще в Петербурге. Знаки на переносье также отнесены более чем за полгода назад» (защитник Спасович).

Заслушаны еще два эксперта — доктор Корженевский и профессор Флоринский, высказавшие противоположные мнения о типе кожного покрова девочки: один был уверен, что ее коже свойственно чутко реагировать на любые прикосновения, другой – в противоположном.

«Ни один из знаков на лице не признан характеристичным следом от розог; один только маленький значок на щеке замечен профессором Флоринским как могший произойти от розог, но и то не с достоверностью» (защитник Спасович о показаниях профессора).

«Словом сказать, экспертиза не только не внесла никакой ясности в дело, но еще больше запутывала его в лабиринт противоречий и оговорок. Никто ничего не сказал прямо, так что для слушателей этого бесплодного разговора защиты с экспертами мог даже возникать особого рода вопрос: да уж не Мария Кронеберг виновата тем, что принадлежит к числу субъектов, малейшее прикосновение к телу которых производит синяки?» (Салтыков-Щедрин).

В свою очередь сам Кроненберг признался в нанесении побоев дочери в злополучный день, отрицая факт системных избиений.

«25 июля, раздраженный дочерью высек ее этим пучком (показывает), высек сильно и, в этот раз, сек долго, вне себя, бессознательно, как попало» (Достоевский приводит показания подсудимого).

Кроме того, сторона защиты признавала и увечья лица Марии Кроненберг, которое «если пристально вглядеться, точно исписано по всем направлениям тонкими шрамами», а также следы на конечностях и одежде.

«Остается открытым вопрос о пощечинах и о тех синяках, которые были, может быть, последствием пощечин. К. давал пощечины ребенку, это верно, он сам признает, что ударил девочку по лицу раза три или четыре. Я признаю, что пощечина не может считаться достойным одобрения способом отношения отца к дитяти.

Ho я знаю также, что есть весьма уважаемые педагогики, например английская и немецкая, которые считают удар рукой по щеке нисколько не тяжелее, а, может быть, в некоторых отношениях предпочтительнее сечения розгами»

(адвокат Спасович)

«Но на столе, в числе вещественных доказательств, тем не менее, лежит пук розог, которые эксперт Флоринский назвал шпицрутенами, несомненно бывший в употреблении, и именно в руках господина Кронеберга – этого, конечно, отрицать нельзя… Он сорвал эти рябиновые прутья за несколько дней до наказания, а, срывая их, быть может, не знал, что придется употреблять их в дело» (Салтыков-Щедрин).

«Мне кажется, что из всего следствия вы не можете прийти к другому заключению, как к тому, что этим орудием он наказывал свою дочь только раз» (присяжный поверенный Спасович, обращаясь к присяжным).

По сути, заявлял Спасович, физические следы избиения обнаружила Титова, которая и обратилась впоследствии в полицию. В то же время есть показания свидетелей Ковалевского, Воловского и Линна, отвергавших существование синяков на теле Марии Кроненберг в принципе.

Прения сторон

Позиция обвинения. Именно разницу в показаниях свидетелей использовал прокурор в качестве аргументации в своей речи: Линн, свидетель защиты, утверждал, что он не видел никаких следов на теле ребенка и, значит, не заметил шрама на виске девочки. Из этого следует, что он невнимательно к ней относился и не уделял должное деталям вообще. 

Позиция защиты. «Сделавши довольно краткий, хотя, нужно сознаться, не особенно замечательный очерк жизни и семейных отношений подсудимого, господин Спасович прежде всего приступает к вопросу: имеют ли право родители наказывать своих детей? – и разрешает его не на основании каких-либо умозаключений, но ссылкою на статью закона, которая гласит прямо, что родители, недовольные поведением детей, могут наказывать их способами, невредящими их здоровью и не препятствующими успехам в науках. Отсюда – вывод: да, господин Кронеберг наказывал свою дочь, и имел на это право, гарантированное ему законом» (Салтыков-Щедрин).

«Что это было только одно наказание, подтверждается всеми обстоятельствами дела. O предшествующих наказаниях не может быть и речи. Только одна Бибина говорит, что девочку секли каждый день, но это опровергается всеми данными, опровергается Валевским, который слышал плач три или четыре раза, опровергается г-жой Жезинг, всеми находившимися в доме, и, несомненно, достаточно только взглянуть на ребенка, на его здоровый вид, чтобы убедиться, что если бы его секли каждый день в течение полутора месяцев, то девочка не могла бы быть в таком виде» (защитник Спасович).

«Господин Спасович бесподобно воспользовался неопределенным характером материала, добытого на судебном следствии» (Салтыков-Щедрин).

«Сам вопрос оказывается не медицинским, а педагогическим, и для разрешения его посредством экспертов надо бы не медиков, а инспекторов и учителей гимназий. Медик не может определить ни пределов власти отца, ни силы неправильного наказания» (защитник Спасович).

«Из всего вышеизложенного оказывается, что господин Кроненберг – отнюдь не истязатель, а только плохой педагог» (Салтыков-Щедрин).

«Отец высек ее легко раза два или три, но это совсем не действовало: девочка к сечению привыкла еще у де Комба. 25 июля приезжает отец на дачу и в первый раз узнает, что ребенок шарил в сундуке Жезинг, сломал крючок и добирался до денег. Я не знаю, господа, можно ли равнодушно относиться к таким поступкам дочери?

Говорят: «За что же? Разве можно так строго взыскивать за несколько штук чернослива, сахара?» Я полагаю, что от чернослива до сахара, от сахара до денег, от денег до банковских билетов путь прямой, открытая дорога»

(Спасович в своей речи)

«Слова сильные, но неосновательные, свойственные тем остервенелым педагогам, которым до того опостылело воспитательное ремесло, что они в каждом воспитываемом готовы усмотреть будущего злодея» (Салтыков-Щедрин).

«Девочка отвечала упорным молчанием; потом, уже несколько месяцев спустя, она рассказала, что хотела взять деньги для Аграфены. Если б он (т. е. отец девочки) расследовал более подробно обстоятельства кражи, он, быть может, пришел бы к тому заключению, что ту порчу, которая вкралась в девочку, надо отнести на счет людей, к ней приближенных. Самое молчание девочки свидетельствовало, что ребенок не хотел выдавать тех, с которыми был в хороших отношениях» (защитник Спасович).

«Хотела взять деньги для Аграфены», — вот это словечко! «Через несколько месяцев» девочка, разумеется, выдумала, что хотела взять деньги для Аграфены, выдумала из фантазии или потому, что ей было так внушено. Ведь говорила же она в суде: «Je suis voleuse, menteuse», тогда как никогда ничего она не украла, кроме ягодки черносливу, а безответственного ребенка просто уверили в эти месяцы, что он крал, даже совсем и не уверяя уверили, и единственно тем, что она беспрерывно выслушивала, как ежедневно все кругом нее говорят про нее, что она воровка» (Достоевский).

«Я, господа присяжные, не сторонник розги, я вполне понимаю, что может быть проведена система воспитания, из которой розга будет исключена, тем не менее я так же мало ожидаю совершенного и безусловного искоренения телесного наказания, как мало ожидаю, чтоб перестали суды действовать за прекращением уголовных преступлений и нарушений той правды, которая должна существовать как дома в семье, так и в государстве» (защитник Спасович).

«Г-н Спасович прямо начал с того, что отверг всякую мысль об истязании… Он отрицает всё: шпицрутены, синяки, удары, кровь, честность свидетелей противной стороны, всё, всё — прием чрезвычайно смелый, так сказать, наскок на совесть присяжных; но г-н Спасович знает свои силы. Он отверг даже ребенка, младенчество его, он уничтожил и вырвал с корнем из сердец своих слушателей даже самую жалость к нему». (Достоевский)

«И таким образом, перед присяжными невольно возникала следующая дилемма: ежели уже до начала судебного преследования Мария Кронеберг не умела управлять своими естественными надобностями, то не будет ли вынесенный подсудимому обвинительный приговор косвенным для нее поощрением и впредь упорствовать в том же ложном направлении?» (Салтыков-Щедрин).

Вердикт. Кроненберг был оправдан на основании решения коллегии присяжных заседателей.

Общественность встретила решение бурным обсуждением относительно двух аспектов дела: о законности оправдания избивавшего дочь отца и об институте адвокатуры, которая так искусно защитила виновного по нравственным законам.

«Разрушив всё это, он естественно добился оправдательного приговора; но что же было ему и делать: «а ну, если присяжные обвинили бы его клиента?» Так что, само собою, ему уже нельзя было останавливаться перед средствами, белоручничать» (Достоевский о Спасовиче и адвокатуре в целом).

Публицист Петр Боборыкин также высказал возмущение насчет того, что Спасович фактически отрицал «печальную суть» деяния Кроненберга, признав таким образом отцовский гнев справедливым и не усмотрев в наказании девочки мучительного истязания («Санкт-Петербургские ведомости, 1876 г.).

«В высшей степени нравственно и умилительно, когда адвокат употребляет свой труд и талант на защиту несчастных; это друг человечества. Но вот у вас является мысль, что он заведомо защищает и оправдывает виновного, мало того, что он иначе и сделать не может, если б и хотел» (Достоевский).

Против Спасовича резко выступила и «Петербургская газета», осудив юриста за то, что он, будучи присяжным поверенным, счел себя обязанным «кривить душою и торжественно выдавать за истину то, что есть вопиющая ложь и чему он сам не может верить» (статья «Дело Кроненберга и его защитник», 1876 г.). Издание приходило к выводу, что институт российской адвокатуры нуждается в реформах.

Порицающую реакцию по отношению к действиям Спасовича выразило и студенческое сообщество: молодые люди освистали защитника на обеде 8 февраля в честь основания Петербургского университета и вычеркнули его из списка почетных гостей, приглашенных на бал.

«Но успокойся, милый ребенок, все это делалось не ради тебя, не ради отца твоего, а ради того общественного гуманизма, который стоит выше святости семьи, который смягчает, уравнивает и исправляет взаимные отношения между членами семьи, и ты, маленькая девочка, не что иное в этом случае, как ступенька лестницы, по которой идут к усовершенствованию целые поколения» (Алексей Суворин, «Биржевые ведомости»).

Подготовила Людмила Кленько